Бортень пришел в ярость. Он приказал своим слугам схватить Милушку, положить ее спиной на лавку и вставить ей в рот деревянную воронку. А потом – лить в эту воронку оставшееся варенье. И слуги вливали варенье, пока Милушка не окочурилась. Вот и скажи мне, ходок, благое ли дело сделал Бортень?
– Бортень – сволочь и негодяй, – отчеканил Глеб. – И сотворил он настоящее зверство.
– Но ты сам сказал, что благо – это то, от чего людям хорошо. А Бортеню от смерти Милушки было хорошо. Да и прочим сельчанам тоже. Милушка ведь лазила и по другим погребам, и многие в селе держали на нее зуб.
– За то, что сделал твой Бортень, он заслуживал смерти, – отчеканил Глеб.
Зоряна хмыкнула.
– Вот и бедняк Лысушка так подумал. А потому прокрался ночью к Бортеню, потравил ядом его собак, обложил его избу сухой травой и хворостом, облил все это огневым зельем да и запалил. А в доме, кроме Бортеня, спали его малые детки – пять ртов, мал мала меньше. А теперь скажи мне, ходок, благое ли дело он сделал?
Глеб молчал. Зоряна вздохнула и пояснила:
– Бортень Колыван был моим отцом. А сгоревшие домочадцы – моими родичами.
– С тех пор ты и подалась в разбойники? – спросил Глеб после паузы.
– А что мне оставалось? Хозяйство моего отца выгорело дотла, а с ним – еще полсела. Ночь-то была ветреная. Но самое смешное случилось после. Поджигателя Лысушку никто и пальцем не тронул, хотя все знали, что это его рук дело. Люди его жалели. А в случившихся ужасах обвинили меня, потому что я – колдунья. Пока был жив отец, меня никто и пальцем не трогал, но после его погибели…
Она снова вздохнула, еще тяжелее, чем прежде, и уныло добавила:
– Никогда не знаешь, какие последствия будут у того, что ты сделал. А значит, никогда не знаешь наверняка, благо или зло ты совершаешь.
– Ты не по годам умна, Зоряна, – сухо произнес Глеб.
– Не по годам? – Девушка усмехнулась. – А откуда ты знаешь, юна я или стара? Быть может, то, о чем я тебе рассказала, случилось тридцать лет назад?
На лице Глеба отразилось секундное замешательство. Зоряна, глядя на него, тихо засмеялась.
– Я умею менять свою внешность, ходок! Хочу – стану молодкой, хочу – обращусь древней старухой! А хочу – и вовсе превращусь в трехсотлетнее дерево. – Заметив растерянность на лице Первохода, Зоряна смилостивилась. – Ладно, ходок, не пужайся. Я всего лишь молодая девка.
– Благодарю, успокоила. – Глеб сунул ольстру в кобуру. – Ну, а теперь, когда мы все выяснили, нам пора отправляться в город и готовиться к дальнему путешествию.
Глеб поднял левую руку – Силки Зигвуда, мигом слетев с Зоряны, снова превратились в мячик, и мячик этот сам собой прыгнул ходоку в ладонь.
Зоряна выпрямилась, потерла расцарапанные Силками руки и угрюмо произнесла:
– Неужели ты и впрямь думаешь, что я пойду с тобой?
– Конечно, – ответил Глеб не терпящим возражений голосом. – С сегодняшнего дня ты будешь делать все, что я тебе скажу. Велю раздеться догола и прыгнуть в куст крапивы – разденешься и прыгнешь.
– А если я не послушаюсь?
Глеб хлопнул себя по карману, в который только что положил Силки Зигвуда, и небрежно произнес:
– Тогда я достану это. Они поймают тебя, даже если ты превратишься в облако ядовитых испарений или кучку оленьего помета.
Зоряна вновь потерла поцарапанные запястья и поморщилась от боли.
– Ну? Чего стоишь? – грубо окликнул ее Первоход, уже повернувшись к большаку. – Шагай за мной, атаманша!
Зоряна вздохнула и, понурив голову, зашагала за своим хозяином. Ни она, ни Глеб не заметили, что из кустов можжевельника за ними наблюдают два голодных, пылающих лютым огнем глаза.
7
Голод. Страшный, всепоглощающий голод. Голод, который ничем нельзя утолить…
Человек, сидящий на корточках за кустом можжевельника, судорожно облизнулся. Вид его был страшен и скорее годился для упыря, чем для живого человека. Ростом он был с рослого мужика, но сутулый и какой-то скрюченный, словно вынужден был ходить под вечным гнетом тяжелого груза. Темное лицо составлено из кусков кожи, скверно подогнанных друг к другу. Волосы, бесцветные, похожие на паклю, торчали клочками.
Глаза его, глубоко упрятанные под выпуклыми надбровными дугами, мерцали злым, холодным светом. А толстые пальцы рук завершались крепкими и острыми когтями, похожими на когти совы или рыси.
Запах, доносившийся от девки, был странным и не мог принадлежать человеку. В нем объединились запахи листвы, воды, росы и еще чего-то, едва уловимого и неопределенного.