— Хали-ик, иди-ка сюда!
— Замолчи, распутная! Не о чем ему говорить с тобой, — сказала Тачсолтан и направилась навстречу сыну.
— Убирайся домой! — закричала она тут же Халику. — Чего вертишься около этой… Эх ты, олух! Неужели нет на свете девушки достойнее этого объедка?!
Халик молча взял лопату и тунчу и зашагал обратно в село. Тачсолтан последовала за ним, словно подгоняя сына. Глядя им вслед, Огульдженнет осталась стоять, как вкопанная.
— Эх, доля моя несчастливая… Что наделала со мной эта проклятая война, — и цепко схватила черенок своей лопаты.
В тот день Огульдженнет в полдень не пошла, как обычно, на стан обедать. Сев на межу, она пожевала хлеба, запила водой. И только было хотела снова взяться за лопату, как вдруг заметила, что уже село солнце, и люди группами и в одиночку потянулись к селу. К Огульдженнет подошли несколько женщин, работавших неподалёку. Одна из них, бросив в неё комочек земли, сказала:
— Пора домой, Огульдженнет.
Другая добавила:
— Всего не переделаешь, милая. Даже если будешь обедать и станешь ночевать в поле. Идём…
Подошли ещё женщины. Болтая о всякой всячине, они пытались развеселить Огульдженнет. Но она плохо слушала их шутки и молчала, низко опустив голову. «Поскорее бы они ушли… — у неё закружилась голова и потемнело в глазах. — Что думают обо мне люди теперь?..»
Она мучилась, раздумывая про себя: «Как я теперь
пойду к Хайдар-ага и Боссан-эдже? Как я теперь им покажусь?» Вот только бы не высказать своего беспокойства окружающим её женщинам. Впрочем, от взоров женщин не ускользнуло её беспокойство. Они понимали её положение. А прибаутки и смех сыпали они специально для того, чтобы чуть-чуть развлечь её. Они старались, чтобы Огульдженнет забыла о скандале.
Им дорога была эта тихая скромная женщина. Она пользовалась всеобщим уважением, и поэтому сейчас все они хоть и молчали, но были на её стороне.
Одна из женщин, заглянув в глаза Огульдженнет, сказала:
— Поторапливайся, Огульдженнет, сегодня к нам приехала кинопередвижка. Идём, посмотрим…
Огульдженнет что-то хотела ответить, но тут в разговор вмешалась рыженькая девушка:
— И за мной зайдите, я тоже хочу посмотреть кино.
Вокруг тараторили женщины, и Огульдженнет, вконец растерявшись, проговорила:
— Вы идите, я вас догоню, — стала собирать хворост.
Впереди, там, где кончалось вспаханное поле, начиналась гравийная дорога. Эта дорога пролегала через центр села и уходила на Теджен. По ней, громыхая, ехала арба.
— Давайте сядем, — сказала одна из женщин и, махая рукой, побежала к арбе. Остальные как по команде напустились на Огульдженнет:
— Идём, идём, Огульдженнет.
— Что, дома не обойдутся без хвороста?..
— Как ни трудись — второй раз на свет не родишься.
И они побежали к арбе. Огульдженнет, взяв подмышку охапку хвороста, тоже направилась в село.
Сумерки быстро густели. Тонули в темноте поля, чуть-чуть серела впереди дорога да мерцали вдали редкие огоньки села.
Огульдженнет шла, сама не зная куда. В селе её любили, в каждом доме она нашла бы приют и ласку. Боссан-эдже и Хайдар-ага, конечно, ждут сейчас её не дождутся. Появись она сейчас на их пороге, радости стариков не было бы границ.
И всё-таки в этом пустом, окутанном мраке поло Огульдженнет чувствовала себя сиротой. Ей казалось, что она совершила какую-то большею непоправимою ошибку.
Раньше Огульдженнет казалось, что эта степная дорога привела её к счастью. Когда-то по пей везли её в Иртык на верблюде. В тот день ей улыбались поля и дорога, люди, далёкая, подёрнутая голубой дымкой, цепочка гор. А теперь…
Она стояла на околице села в тяжёлом раздумье: входить ей в Иртык или нет… «Я опозорила себя и родственников. Нечего мне делать в этом селе, — она решила идти к своей матери и повернула назад. А ноги плохо слушались её. — Милая моя мама, голубушка моя, я искуплю свою вину, я вынесу эту тяжёлую ношу, моя голубушка».
Но идти к матери она не решилась, через несколько минут она снова повернула в сторону Иртыка. Она дошла до центральной улицы села. По мере того, как Огульдженнет приближалась к своему дому, шаги её становились всё медленнее и медленнее.
«Пусть мои глаза не увидят больше тебя, Халик, — шептала она, как клятву. — Ты погубил, ты опозорил меня…»