— Верно, двигать пешку. Причём, на два хода!
— Не-ет, на один.
— Не трогайте пешку — слон улетит!
«У них даже слоны летают! Доигрались… — подумал Курт. — Ох и пустой же народ. Над чем они ломают головы? Чудаки? Шахматами сыт не будешь. Игра она и есть игра. А играть должны дети. Бездельники! Кучка бездельников!..»
Курт вышел из комнаты. Ступив во мрак, он увидел у колодца блуждающие голубые огоньки. Курт смотрел на них как заворожённый.
— Ах, ты миленький мой, не уходи, подожди минутку… — шептал он.
Огоньки вдруг исчезли, затем появились вновь, чуть-чуть в сторонке, но появились на одно лишь мгновение. А когда их Курт увидел снова, они были уже далеко.
— Убегаете! — проговорил он вслух. — Ну бегите, бегите. Всё равно далеко не уйдёте…
Курт вернулся в комнату, взял мешок, с трудом взвалил его на плечо, и вышел. Осторожно ступая в темноте, он направился к колодцу.
Взошла луна. Огромная, медно-жёлтая, похожая на свежеиспечённый чурек, она почти тотчас же скрылась за облаком. Через минуту вынырнула снова и снова исчезла.
Кошара, чабанский домик, навес, под которым днём идёт стрижка, то отчётливо видны, то пропадают во мраке.
Накинув на плечи старенький пиджак, Курбан-чайчи направился к колодцу — налить в умывальники воды. Прохладненький, как хрусталь воздух, и тихий, ласковый ветерок бодрили, наливали всё тело какою-то свежестью. Дышалось легко, глубоко. Чайчи вполголоса напевал что-то весёлое.
Он подошёл к колодцу, стал было расправлять стальной трос, к которому крепилась небольшая бадья, как услышал какой-то шорох. Подняв голову, Курбан-ага увидел на склоне небольшого бархана попавшего в капкан джейрана. Бедняжка изо всех сил старался вырваться на волю, но с каждым новым рывком силы его таяли. Рванувшись раз, второй, он валился на песок и, тяжело дыша, падал вновь.
— Какой же это подлец додумался до такого? — спросил сам себя Курбан-ага и, бросив бадью и трос, пошёл к джейрану. — Кроме Курта никто, пожалуй, на такое не способен… Это его грязных рук дело.
На капкане запеклась густая тёмно-красная кровь. Следы крови видны были и на песке.
Тёмные, полные боли и страданий, глаза джейрана были широко открыты Казалось, животное вот-вот заговорит, станет просить помощи, пощады… Встретившись с джейраном взглядом, Курбан-ага почувствовал во всём теле какую-то слабость, вялость, ноги его подкосились, и он медленно опустился на песок. Этот полный боли и безысходной печали взгляд бессловесного существа напомнил человеку многое.
…Уже больше полугода бушевала война, жизнь села была полна тревог, каждый новый день приносил новые горести: кто-то из сельчан погиб, кого-то тяжело ранило.
— Всё! Больше не могу, — сказал Курбан своим домашним. — Я должен быть там, на фронте…
И мартовским ранним утром, перекинув через плечо котомку, ушёл в районный центр, в военкомат. Собралось их таких несколько человек.
Накануне прошёл сильный дождь, дороги развезло. Люди шли, по щиколотку утопая в грязи. Шли молча говорить было не о чем, каждый думал о своём. Думы у всех были разные, конечно, но все нелёгкие: мужчины покидали домашний очаг, шли туда, где смерть косит людей, как хороший острый серп густой камыш.
За околицей села Курбан не выдержал и обернулся: хотелось ещё раз взглянуть на родной дом. А вдруг больше не доведётся увидеть!.. Обернулся и замер от неожиданности: разбрызгивая грязь, промочив и запачкав подол платья, их догоняла Новрузгуль. На руках у неё был годовалый Азад, их сын. Вид у Новрузгуль был так жалок и печален, что у Курбана кольнуло в груди, а к горлу подкатил комок.
— Вот… — задыхаясь, сказала она. — Он только что сказал: «Па-па». Первый раз… Вот послушай…
Курбан взял на руки сына, нежно потрепал его по щёчкам.
— А ну-ка улыбнись, джигит.
Тот, мило улыбнувшись, уцепился пухленькими пальчиками за верхнюю губу отца и сказал:
— Па-па…
— Вот видишь, — обрадовалась Новрузгуль. — А то ведь так и ушёл бы не услышав…
Курбан поцеловал сына долгим, нежным поцелуем.
— А теперь идите домой, — сказал он жене. — Холодно. Не простыл бы Азад-джан.
И тут он взглянул в глаза Новрузгуль. Потом три с лишним года, пока шла война, постоянно, стоило прикрыть веки, ему виделись эти полные слёз и неизбывной печали глаза.
Сейчас, взглянув в глаза несчастному джейрану, Курбан-ага вновь вспомнил их.
Вернувшись с войны, Курбан не застал Новрузгуль в живых: от тяжёлой ли работы, от переживаний ли за жизнь и здоровье мужа она тяжело заболела и в самый канун Победы умерла…
Курбан-ага разжал створки капкана и осторожно освободил окровавленную ногу джейрана. С минуту животное лежало неподвижно у ног человека, не решаясь пошевелиться.
— Ну, иди, иди, глупыш, — сказал Курбан-ага и слегка подтолкнул его рукой.
Джейран встрепенулся, вскочил на ноги и, словно стрела, выпущенная из лука, метнулся прочь. Отбежав на почтительное расстояние, он остановился, посмотрел на своего спасителя долгим, благодарственным взглядом и медленно пошёл в степь, припадая на больную ногу.
Капкан вместе с цепью, которой он крепился, Курбан-ага отшвырнул в сторону.
— Не перевелись ещё на свете негодяи…
Проверив капканы, Курт остался недоволен, — кто-то побывал здесь до него. В обеденный перерыв, когда под навесом собрались все стригали, он, нервно потирая указательным пальцев нижнее веко правого глаза, спросил вдруг:
— Кто украл мою добычу? Сознавайтесь!
— Какую добычу?
— Тот, кто украл, знает.
Все молчали.
— Значит, не сознаётесь? А я, между прочим, знаю, чьих это рук дело.
— Ну, если знаешь, какого ж дьявола морочишь голову? — спросил Довлет.
— А ты сиди и помалкивай, — оборвал его Курт. — Тот, кто взял моего джейрана, забыл, что его чарыки оставляют на песке хорошие следы. У вора подошва правого чарыка имеет точно такую же заплатку, как на чарыке нашего чайчи.
Курбан-ага, присев на корточки, подкладывал в топку титана мелкие ветки, все, о чём говорили под навесом, слышал, но никакого вида не подавал, но когда Курт прямо указал на него, спокойно сказал:
— Я не воровал никакого джейрана, дорогой…
— Он у тебя, в хурджуне! — почти крикнул Курт. — Больше ему некуда деться!
— О каком он джейране толкует?
— И почему джейран Курта оказался в хурджуне Курбана-ага? — заговорили стригали.
— Джейран не иголка, — сказал с достоинством Курбан-ага, — его в кармане не утаишь. И за пазуху не спрячешь. Хурджун мой вон, висит, — можешь проверить. Только зря не старайся, хурджун пуст. А следы у капкана ты действительно видел мои. Но ты ошибаешься, что я присвоил твою добычу…
— Нет, вы послушайте, что он поёт, — с ехидной улыбочкой прервал его Курт. — Следы его, джейран в капкане был, но он его не трогал. А куда же тогда он девался? Улетел? Но это только у шахматистов слоны летают.
— Я отпустил его.
— Отпустил?
— Да, отпустил.
— Поищи-ка, Курбан-ага, дураков в другом месте. Так я и поверил тебе.
— Что ж. Если не веришь…
— Ты — вор! — кричал Курт. — Я знать ничего не хочу.
— Курбан-ага не вор, — снова вступил в разговор Довлет, — а кто вор — это ещё нужно разобраться.
— Довлет-джан, — прервал его Курбан-чайчи, — не ввязывайся. Скандалы и ссоры ещё никому и никогда не приносили доброй славы. А Курту я постараюсь объяснить, что убивать джейранов, да ещё таким способом…
— Курбан-ага, — сказал кто-то из парней, — лишнее всё это, Курт не поймёт. Он знает своё дело.
— Легче волку внушить, чем ему, что джейранов трогать нельзя…
Стригали выплёскивали из пиал остатки чая, вытирали потные лица и шеи платками и не торопясь уходили к месту работы, — время обеденного перерыва подходило к концу.
Последним поднялся Курт. Понурив голову, он медленно шёл к навесу и вполголоса зло бормотал:
— Погодите… Будет и на моей улице праздник. Я ещё устрою вам такое… Нет, к чёрту всех вас. Вот поднакоплю деньжат, женюсь на Айгуль и уеду отсюда. Нечего мне делать среди этих…