— Ты лучше расскажи, как рыбку ловил, рыбак! — отпарировал он.
Бойцы снова засмеялись. Однако смутить Ромашкина было не так-то просто.
— Ты, Холодов, сперва снаряд научись как следует подавать, а потом шути над орденоносными артиллеристами. Из-за твоей неповоротливости сегодня расчёт Руса…
Но тут Ромашкин сам понял, что хватил лишку, и поспешил поправиться:
— Десяти дней нет, как на батарее, а уже суёшься во все дырки. Это право, брат, заслужить надо. Как говорит наш просвещённый лейтенант Рожковской, что положено Юпитеру, то не положено быку.
— Брось, Ромашкин, издеваться над маленькими, — одёрнул его Карабеков, жестом усадив пленного и присаживаясь рядом с наводчиком. — Смотри, как тихо кругом, хорошо, душа радуется. Иной раз, братцы, на зло войне хочется посидеть спокойно, помечтать, поку-рить… Отсыпьте кто-нибудь на завёрточку — отдам, как только получу у старшины.
— На, кури, мечтатель, — Ромашкин бросил ему на колени кисет с махоркой. — С твоей образцовой машиной в самый раз только мечтам предаваться. Очень соответствует. Ты кури да убирай её в лес, не демаскируй огневую, а то с тобой домечтаешься до холмика с фанерной табличкой, когда фриц из миномёта жахнет.
— Тебе это не угрожает, Ромашкин, — не полез за словом в карман Карабеков, с наслаждением затягиваясь махорочным дымом. — Ты не от мины, ты от зубной боли помрёшь во цвете лет и сил.
— Это с какой стати?
— А с такой самой. Санинструктор сегодня сказала. Вам, говорит, ребята, всегда выделю при необходимости по стопке чистого медицинского спирта, а что касается этого симулянта Ромашкина, то надоел он мне хуже горькой редьки и не получит он у меня больше ни глотка, пусть, мол, благополучно помирает.
— Врёшь ты всё, Карабек, не могла этого Инна сказать.
— Зачем врать? Вон Холодов свидетель — спроси у него.
— Ты ещё фрица пленного в свидетели призови!
— А что? — отозвался водитель — Фриц мне «студебеккер» наладил что надо, работает, как часы.
— А часы — как трактор? — не удержался вновь и съязвил Ромашкин.
— Трактор — машина серьёзная, не тебе, брат, чета, — Карабеков покрутил на месте каблуком, вминая окурок в землю. — И немец мой — тоже башковитый парень.
— Оно и видать! — Ромашкин покосился на пленного. — Полный рот себе железных зубов вставил! Надеялся, наверное, что так легче будет землю нашу русскую кусать, да ошибся в расчётах. Нас ни железными, ни стальными зубами не возьмёшь.
— Немец немцу рознь, — подал голос пожилой артиллерист, дядя Матвей, как его уважительно звали в батарее; он удобно устроился, полулёжа на досках от веялки, и с добродушной снисходительностью слушал перепалку молодёжи.
— Все они гады, дядя Матвей, — не согласился Ромашкин. — Чего натворили на нашей земле — подумать страшно. Всю жизнь от них только войны да разорение людям идут. Давно пора начисто уничтожить всё это проклятое племя!
— Так-то оно так, да не всем этак, — урезонил артиллерист. — В германскую, в первую мировую то есть, шли мы с трёхдюймовками — повидал я всяких. И после, когда в плену у них был, в Германии, на фольварке у одного бауэра работал. Были, парень, среди них и волкулаки, конечно, звероподобные, которым одно удовольствие человека к земле гнуть да хапать побольше в свой амбар — амбары у них, брат, каменные, высоченные, как двухэтажный дом, в три жжёных кирпича сложенные. Да-а… А видел и других — своего брата хлебороба, рабочую кость, пролетариев немецких, которым, как и нам с тобой, мирная жизнь дороже всего.
— Так то когда было, дядя Матвей!
— Давно было, верно. А что ж, по-твоему, нынче у них каждый немец — Гитлер? Фюрер их — это фукал-ка, стручок червивый или вроде как бы чирей под мышкой — «сучье вымя» в народе такой чирей называется. А народ он и есть народ — русский, немецкий, турецкий и всякий иной, народ завсегда к земле радеет, за мир свои головы кладёт.
— Нам политрук рассказывал, что в гитлеровских концлагерях ужасть сколько немецких антифашистов томится, — заступился Холодов. — И ты, Ромашкин, был на этой беседе, ещё вопросы задавал политруку.
— Верно, сынок, — дядя Матвей, покряхтывая, поднялся, сел на доске, — верно, и нынче есть у них инакомыслящие, есть борцы за рабочую идею, иначе и быть не может. Оно и наш пленный, как глянуть, мог в застенке томиться, могли ему там свои же гитлеры зубы повыбивать. Всех немцев на одну колодку тянуть — последнее дело.
— На кол их натянуть, а не на колодку! — буркнул непримиримый Ромашкин.
Дядя Матвей покачал головой. Обстоятельно, не просыпая ни крошки махорки, набил «козью ножку», зачиркал кресалом, прикуривая. Немец с любопытством наблюдал за этой процедурой. Потом зашарил по карманам, вытащил зажигалку и протянул пожилому артиллеристу.
— Фойер, раухен… Дизэ презент!
— Не нужен мне твой брезент, — отказался дядя Матвей, — у нас свой огонёк есть, российский.
— Дал бы я ему такого огоньку, чтоб искры из глаз посыпались, — вновь взъерошился Ромашкин. — Хочешь, Карабек, умный совет получить?
— Девать некуда, — улыбнулся Карабеков, — у меня от твоих советов вещмешок распух, не завязывается. Где капитан?
— Позиции пошёл выбирать для других расчётов.
— А сержант?
— Мамедов? Тоже ушёл, проклиная и твою машину и тебя вместе с ней. Болтать, говорит, Карабеков горазд, мельницы языком вращает, а с паршивой машиной сладить не может. Очень ругался.
— Ничего, — сказал Карабеков, которому надоело препираться с неутомимым иа язык Ромашкиным, — ничего, сержант имеет право и поругать, и побить, если понадобится, он нынче геройски немецкий танк подбил.
— Предположим, танк этот подбил не Мамедов, а я! — самолюбиво возразил Ромашкин. — Но ты-то чего хвастаешь? Ты же сачковал, пока мы воевали, загорал в холодке в обнимку со своей коломбиной припадочной.
Задетый за живое, Карабеков собирался рубануть язве Ромашкину с плеча, чтобы тот почесался, но заметил приближающуюся к огневой группу бойцов с лопатами и среди них — комсорга Пашина. Сообразив, откуда они идут, Карабеков обратился к Холодову:
— Забирай, Холод-джан, немца и топайте в хозвзвод. Пусть там за ним часовой пока присмотрит, до прихода капитана… А ты, Ромашкин, ты у меня дождёшься как-нибудь доброго «привета», — пригрозил он.
— Каков привет, таков и ответ, — фыркнул боен.
— Посмотрим.
— Кто посмотрит, а кто и поглядит.
— О ч-чем вы тут? — спросил Пашин, слегка заикаясь.
Бойцы сложили на землю шанцевый инструмент, расположились на отдых.
— Выясняем с Карабековым, у кого из нас больше шансов на доппаёк, — ответил на вопрос комсорга Ромашкин с совершенно серьёзным лицом.
— Ромашкин свой язык в качестве дополнительного пайка предлагает, — подал реплику и Карабеков. — По-моему, несъедобно, как вы полагаете, товарищ старший сержант?
— Остроумничают ребята, шутят, — кивнул дядя Матвей.
— Все а-астроумные стали с лёгкой руки Р-ромашкина, — ответил Пашин. — Прямо не расчёт, а ц-циркачи… ч-чарли-чаплины. — Присев, помолчал и добавил: — П-похоронили ребят… жалко.
Бойцы примолкли, только сизый махорочный дымок вился в воздухе.
— Хорошие были джигиты, — нарушил молчание Карабеков,
Его поддержали:
— Самый лучший расчёт!
— И все молодые были у них…
— Смерть не разбирает, кто молодой, а кто старый.
— Нелепо погибли…
— По-очему нелепо? — Пашин поднял голову. — За Родину свои жизни отдали — разве это н-нелепо?
— Понятно что — за Родину, а всё же нелепо.
— Думай, что говоришь, Ромашкин! — строго сказал Пашин. — Так может только п-политически безграмотный человек сказать! Мы сюда на курорт пришли или в прятки и-играть? Каждый из нас готов и-на смерть во имя Родины! Или ты д-другого мнения?
— Третью войну уже ломаю, — вздохнул дядя Матвей. — Помирать, конечно, кому охота, а только обязаны мы победу добыть. Тут уж не приходится считаться да за чужую спину прятаться. Россия она завсегда грудью за людей стояла — и татаров с монголами на себя принимала, и пса-рыцаря, и турка била на Шипке. Нынче опять же все народы на нас надежду возлагают, потому как с фашистом справится только русский солдат.