Вы вышли из себя.
Он с силой провел рукой по губам и пошел следом за Уотсоном в котельную. Там было сыро, но лоб, ноги и живот Джека покрылись противным липким потом не от сырости. От воспоминаний. С той ночи, померещилось ему, прошло не два года, а два часа. Никакого разрыва во времени не осталось. Вернулись стыд и отвращение, вернулось ощущение, что он никчемный человек, — а от этого ему всегда хотелось напиться, но желание напиться погружало в еще более беспросветное отчаяние: сумеет ли он хоть один час — не неделю, даже не день, понимаете, один только час — пробыть начеку, чтобы страстное желание напиться не застало его врасплох, как сейчас?
— Котел, — объявил Уотсон. Из бокового кармана он извлек красно-синий платок, решительно и трубно высморкался и вновь упрятал его с глаз долой, предварительно быстро глянув внутрь — вдруг там окажется что-нибудь интересное?
Котел — длинная цилиндрическая емкость из металла с медным покрытием, вся в заплатах — был установлен на четырех цементных блоках. Он оседал под путаницей труб, уходивших к высокому, украшенному фестонами паутины потолку подвала. Справа от Джека от находящейся в соседнем помещении топки сквозь стену тянулись две трубы обогрева.
— Вот манометр, — Уотсон похлопал по нему. — Фунты на квадратный дюйм, «пси». Это, думаю, вы знаете. Сейчас я догнал до ста, но ночью в комнатах холодновато. Несколько клиентов пожаловались — что, мол, такое, язви их в душу. Психи они — понаехали в горы в сентябре. А потом, котел-то наш — старичок. Заплаток на нем больше, чем на штанах, что раздают благотворительные комитеты. — На свет Божий явился платок. Трубный звук. Быстрый взгляд. Платок исчез.
— Простыл, чтоб его, — пояснил разговорчивый Уотсон. — Каждый сентябрь простываю. То вожжаюсь тут с этим старьем, а то траву подстригаю или граблями машу на площадке для роке. Просквозит — готово дело, простыл, говаривала моя мамаша. Упокой, Господи, ее душу, она уже шесть лет как померла. Рак сожрал. Подцепишь рак — готовь завещание.