Она смотрела на солдат, которые находились тут, чтобы защищать нас от других солдат. Они обеспечивали местное население работой и способствовали его благосостоянию, а взамен им изредка дозволялось водить знакомство с дочерьми Исландии, и для обеих сторон здесь таилось множество соблазнов.
Сюннева, то бишь моя мама, в тот день — 17 сентября 1943 года — вылезла из солдатской койки и в благодарность за визит получила возможность выбрать хорошенькую вещичку, из тех, что ближе всего к прелестному телу. Сперва солдат показал ей черные трусики. Потом розовые.
— Выбирай, какие больше нравятся.
— Я бы взяла и те и те.
— Вообще-то есть и другие бедные девушки, которым нужно согреть попку.
— Я не бедная, — сказала Сюннева, — разве что фантазии маловато.
— А как тебе вот эти?
Солдат стоял перед нею, держа в руке что-то маленькое, фисташковое, с кружавчиками.
— В жизни не видала такой красоты!
— Ну так возьми, darling.
— Нет. Мне нельзя носить зеленое.
— Нельзя носить зеленое? — удивился солдат.
— На нашей семье лежит заклятье — запрет на зеленое, отец меня убьет, как был убит один наш родич, когда надел зеленую рубаху. В семнадцатом веке.
Солдат усмехнулся:
— Но ты ведь современная девушка, а современные девушки чихать хотели на такие суеверия, верно?
— Ну… пожалуй что да. Только от них все равно будут неприятности, — сказала Сюннева и схватила трусики.
Дома она сняла ненавистные старые панталоны и, призвав на помощь все доводы рассудка, собралась натянуть зеленые штанишки, как вдруг на пороге вырос отец, Эрлинг, здорово навеселе.
— Ты что это делаешь, девчонка, черт тебя побери?!
Он выхватил у нее трусики, швырнул на пол и принялся топтать ногами.
— Неужто не понимаешь… неужто не видишь…
— Они были самые красивые.
— Но разве ты не знаешь…
— Это суеверие. Ты все перепутал, а я девушка современная. Вдобавок они не зеленые, а фисташковые.
Эрлинг прямо поперхнулся этим словом, жевал его, пытался проглотить и, наконец, завопил, брызгая слюной:
— Вон из моего дома! — Он так рассвирепел, что опамятовался только через девять месяцев, когда стал моим дедом.
Ну так вот, на углу Брагастрайти и Ундюрстигюр лежит и стонет Нестор, и видит он, как к нему бежит Сюннева, а в руке у нее что-то зеленое.
— Стукни меня по… по… по спине. Ры-рыбий жир не… не… не в то горло по-попал.
Сюннева становится на колени и кулаком лупит его по спине, пока он не выкашливает самодельный рыбий жир. Нестор по-прежнему лежит ничком, переводит дух, глаза красные. Потом утирает лицо ее широкой юбкой, кладет голову ей на колени.
— Чем ты поперхнулся-то?
— Рыбьим жиром.
— Как это тебя угораздило?
— Ты разве не слыхала, что говорил президент?
— Какой еще президент?
— Наш, будущий. Свейдн. По радио, Сюннева.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Так ведь все знают.
Тут со стороны Ньяльсстрайти по притихшему городу разнесся громовой рык:
— Сюннева! Сюннева!
Сюннева схватила Нестора за руку:
— Можешь спрятать меня где-нибудь?
— Я живу вон там. — Он показал на желтый домишко на Ундюрстигюр. С трудом поднялся на ноги и потащил ее в квартиру.
— Отец совершенно рассвирепел, не разрешает их надевать.
— Так ведь ты и не надела. А что там на тебе вообще-то?
— Ничего. Ты небось слыхал, что Эрлинг боится зеленого. И салата боится, и шпината, и всего. А кстати, что там наговорил Свейдн?
— Он очень важную речь произнес, но, если ты сама не слыхала, объяснить трудно, а если слыхала, я бы спросил, согласна ты или нет. Это же на благо родной страны.
— Ты про что? — Сюннева помахала зелеными трусиками.