— Стране нужно побольше детей. И на крестины мы получим одну крону, если… если ребенок родится к семнадцатому июня будущего года, когда мы станем свободной нацией.
— А сейчас мы разве не свободные?
— Будем еще свободней. Свой президент. И все такое. Национальный праздник, песни. Ну, ты сама знаешь.
Рык приближался. В окошко Нестор видел, как Эрлинг бросался от одной двери к другой и молотил в них кулаками. Со страху Сюннева юркнула под одеяло. Нестор за ней.
— Ты тоже веришь в такие бредни? — прошептала она в темноте.
— Не знаю. Иной раз поневоле веришь в то, во что поверить невозможно. Но я верю в самодельный рыбий жир.
Эрлинг был уже возле Несторова окошка, а окошко это находилось вровень с землей, и Нестор чуть ли не воочию видел физиономию старикана в каком-то метре от своей собственной, он покрепче прижался к Сюнневе, а она пихнула его голыми ногами… ну да, юбка задралась, он коснулся девушки и сглотнул.
— Это… для меня… ог-огромное событие. — Под прикрытием этих слов он еще крепче прижался к ней и прошептал в ухо, которое было совсем рядом: — Ну, то есть… ежели ты согласна сделать со мной ребенка, раз президенту этак хочется.
— Гм, не знаю, дети вечно орут. Пеленки им надо менять, нет, дети мне без надобности, но ты можешь меня обнять, ведь ты меня спас.
— А если я обещаю взять все это на себя?
— Ты только так говоришь.
— Нет, даю тебе честное благородное слово, что все практические вопросы возьму на себя.
Они слышали теперь, как он двинулся домой — злющий и отчаянный Эрлинг Йоунссон. Оба замерли, едва дыша.
— Ты даже не представляешь себе, что́ это для меня значит. Я никогда не бывал так близко с женщиной; между прочим, родом я из Исафьёрдюра.
— Рано или поздно приходится начинать, — просто сказала Сюннева.
— Я только теоретически знаю, как все это происходит, ну, любовь то есть.
— А, любовь! Не бери в голову.
— Хотя плоть вроде как сама переходит от теории к практике.
— О’кей, — вздохнула Сюннева. — Если обещаешь позаботиться о младенце. Как, ты сказал, его звать? Президента нашего?
Да, Пьетюр, вот так, наверное, все и было, когда я в виде спермия начал свой путь в этот мир. Но факт остается фактом: вместе с одиннадцатью тысячами так называемых Детей Независимости я — согласно желанию президента — родился 17 июня 1944 года, в дождливый день, когда радостное пение заглушали стоны и крики матерей, потому что благие призывы нашего славного новопровозглашенного президента были услышаны, однако ж он начисто забыл одну «мелочь»: построить родильные дома. И отцу вправду пришлось заботиться обо мне, так как мама моя оставалась легкомысленной до тех самых пор, пока не обратилась на путь истинный. А это действительно произошло. Когда умерла Лаура. Вот тогда-то ее и объял свет, так она твердила. Блуждающий огонь, который шел к ней долго-долго.
~~~
Стало быть, на Скальдастигюр, 12 мы с отцом жили одни?
На этот вопрос трудно ответить однозначно. Я бы сказал, все целиком зависит от того, как человек подходит к реальности. Неужели всё иллюзия и видимость? Философы наверняка уже достигли тут согласия, но в таком случае это произошло без нашего с отцом ведома. Мы же волей-неволей установили, что очень и очень немногие из тех, с кем мы ежедневно общаемся, принадлежат так называемой реальности. Если мне дозволено столь туманно выразиться насчет весьма серьезной проблемы.
Спать я ложился около восьми, не по принуждению, а с радостью. Потому что отец, как бы он ни был занят монтажом своих пленок или начитыванием материала для будущих репортажей, всегда находил время посидеть на краешке моей кровати и рассказать какую-нибудь историю о мире, о людях, которых встречал, о местах, где бывал. Рассказывал он замечательно, и лейтмотив всегда был один: мир — штука фантастическая и человеку здорово повезло, что он в нем оказался, а больше всех повезло мужчине, которому дано любоваться Женщиной. Поистине гениальный ход. Снабдив меня новым ландшафтом для грез, он желал мне доброй ночи и уходил, но дверь оставлял приоткрытой, чтобы я, прежде чем целиком погрузиться в мир сновидений, мог видеть его спину и слышать, как он смеется, все тише и тише. Но однажды ночью я проснулся.
Мне приспичило в уборную. А в ванной у нас было окошко, смотревшее на чахлый садик за домом. Садовод из отца не получился, жилистые кусты смородины и те расти отказывались, анютины глазки да ноготки тулились возле стены, — словом, не Бог весть какое царство. И все же, как я заметил, всякий раз, выходя на рассохшееся заднее крыльцо, отец слегка кланялся, будто там его встречала ожидающая свита. Конечно, почтение перед природой, благоговейный трепет перед таинством роста, даже перед тем, что растет криво или почти вовсе не растет, я вполне могу понять.