— Об отце пишешь?
— И о нем тоже. — Я не стал говорить, что, как мне казалось, образам, движениям, жестам из моего прошлого будет легче развиваться в этом краю, свободном от цветения современности. Вот такие слова приходят на ум, когда бродишь среди лавовых глыб. Никаких помех от цветения современности. Освобождающее пространство повествования. Полицейскому этого не скажешь.
Он спросил, есть ли у меня контакты с местными жителями, на что я ответил отрицательно.
— Что-то с этим убийством не так.
— С убийством? Так это убийство?
— А что же еще? Парню прострелили затылок. Ты не слыхал — на этой неделе тут не стреляли?
— Море иногда слышу. Чаек, изредка воронов.
— Вот-вот, — сказал полицейский. — Он, между прочим, не только наблюдал за птицами, этот мошенник, рядом с ним была стеклянная банка с воронятами. Он долго там пролежал, птенцы тоже умерли, и на яхте у них мы нашли птенцов, тот еще клубочек, только потяни за нитку, а теперь родители его сюда летят, папаша — очень большая шишка в ХДС, в общем, такая каша — не расхлебаешь.
— Стало быть, он занимался контрабандой птенцов? Ну и мерзавец! — воскликнул я, невольно задетый за живое. — В таком случае он получил по заслугам.
— Да? А у тебя самого, часом, нет ружья?
— Конечно, есть.
— Знаешь, это просто формальность, но я бы хотел на него взглянуть.
— Могу сразу сказать, оно недавно стреляло. Жить-то надо.
Я принес ружье.
— Можно забрать его в город? Я не очень понимаю в этих штуках.
— Разумеется, можно.
— А впрочем… забудь об этом. Ты ведь еще неделю назад вполне мог вычистить ружье. Если это ты его застрелил. Да и зачем бы тебе…
Парламентарий с супругой прибыли в Рейкьявик и дали интервью нашему радио. Она рыдала, а он метал громы и молнии, негодовал на исландское общество, разглагольствовал о любви сына к природе, о безумном фанатике, совершившем преступление среди нетронутой Божией природы, и я прямо воочию увидел, как по возвращении домой и после похорон он положит на подзеркальник немецкий флаг, поставит на него туристские ботинки парня, а может, и бинокль: домашний алтарь для поклонения, предмет для беседы, чтобы впредь поворачивать его так и этак.
Однако меня удивило, что ни один репортер словом не обмолвился о птенцах. О контрабанде. Я позвонил на радио и потолковал с Паудлем, моим старым школьным приятелем.
— Наивный ты человек, Пьетюр. Этот Ленц — старший, понятно, — как раз сейчас ведет с нами переговоры насчет соглашения. Ваша «Интеррыба» вроде бы тоже участвует, а? По-моему, он надеется стать послом в Исландии, он ведь не раз бывал здесь, перед этим интервью говорил со мной о своей и своего семейства любви к нам, они много лет снимали дом под Акюрейри.
— А ты и размяк? Рассиропился?
— Совершенно верно. Мы ждем прибавления семейства. А я — повышения оклада.
— Что будет с яхтой? С остальными?
— Они уплыли.
— Но ведь полиция обнаружила…
— Пьетюр, Пьетюр, эта «золотая молодежь» — они же все из почтенных семей — знать ни о чем не знала. Только таращили чистые голубые глаза и твердили, что просто в шоке: их товарищ занимался такими вещами!
— Но, по словам комиссара Арнесена, который мне все это рассказал…
— …улики очевидны? Да, яхта битком набита клетками, кормом, ловушками. Но уже после того как ты говорил с Арнесеном, он получил приказ забыть эту деталь. В конце-то концов несколько воронят не идут ни в какое сравнение с исландскими экспортными миллионами. Пьетюр, а ты не знаешь, кто его застрелил? Ты же там живешь. Но сам-то, поди, не стрелял? Подкинул бы зацепочку по старой дружбе, а?
— Ты вечно пинал меня по щиколоткам, помнишь?
~~~
Отец оставался отцом.
Невыносимо. Десять лет сплошных мучений: я перерос его на голову, в самом прямом смысле, но он по-прежнему был везде и всюду. Как небо, как земля. Я везде и всюду был его сыном. Если я гостил у двоюродных братьев, он руководил мною на расстоянии — письмами и по телефону; если я сидел в Рейкьявике, то мучился от его посланий в редакцию, от его схваток с ветряными мельницами окружающего мира, от его боев за Дело, как он говорил. Сам не знаю, как это вышло, но в один прекрасный день я обнаружил, что изучаю французский и право, чтобы «в свое время» отплатить нашему заклятому врагу «той же монетой». Уму непостижимо, как он исхитрился задвинуть меня туда, ведь именно в ту пору я думал, что освободился от него.
Дело в том, что, познакомившись с Лилит Аслёйхсдоухтир, я теперь, так сказать, стоял в эротике на собственных ногах; большим умом Лилит не отличалась, а ко мне она подобралась на верещатнике тем летом, когда я пас коров моих двоюродных братьев. Косенькая, чернявая девчонка, и рука ее, которая привела меня в новый край, была грязная и горячая. «Ничего не попишешь, — сказали мои двоюродные братья в тот вечер на скотном дворе, прилаживая доильные аппараты к тугим коровьим выменам, — все мы рано или поздно с ней встречаемся».