— Жаль, мы пропустили эту картину, видно, очень уж она хороша.
— Очень жаль, — говорит сестра Стейнунн.
— Этот фильм — не пустышка, — говорит отец.
— В нем рассказывается о вещах, о которых люди часто вовсе не задумываются.
— И которые после кажутся совершенно очевидными, — добавляет отец.
А друзья говорят:
— Много фильмов пропускаешь. Сидишь и ждешь, когда их по телевизору покажут.
— Но фильмы лучше смотреть в кино, — говорит Стейнунн и отнюдь не краснеет, потому что даже не догадывается о банальности этого клише. А отец пропускает его мимо ушей. В этот период холодноватой влюбленности они лояльны друг к другу. Хотя фильмы, которые любит Стейнунн, отец считает слишком тяжелыми.
— Так ведь фильмы смотрят не для развлечения, — говорит Стейнунн.
Отцу давно известна ее точка зрения, но каждый раз он неизменно удивляется. А для чего же, если не для развлечения? Если не для того, чтобы провести время? Ведь отец теперь погоняет время перед собой, как строптивую корову. Хоть он и «на воле», жизнь тяготит его. Работа не радует, на радио ему поручают псевдозадания, из которых никогда не выйдет программы, и он это знает, раньше-то много видал старых звезд, сосланных в архив, где пыль потихоньку делает их незримыми для окружающих.
Они что, смотрят одни и те же фильмы? Конечно, нет. «Одних и тех же» фильмов не бывает, как не бывает «одних и тех же» камней, «одних и тех же» любовных знаков и жестов. Объекты не существуют вне наблюдателя. Природа объекта материализуется единственно в пересказе, и в устах Стейнунн фильмы обретают одну жизнь, в устах отца — другую.
Когда Стейнунн идет с отцом в «кино», он способен до слез хохотать над всеми тортами, размазанными по физиономиям, над всеми путаницами и веселыми автомобильными погонями — пока не взглянет на Стейнунн, которая хранит серьезность. И, наблюдая за нею во время «фильма», отец знает, что она находится в совсем другом краю.
Еще Стейнунн с отцом ходят в церковь.
Рука об руку шагают туда каждое воскресное утро и отпускают друг друга только у самой двери.
Снимают перчатки, глядят на город внизу, на площади почти никого, смотреть особенно не на что. И все-таки они некоторое время молча стоят, а когда уже готовы войти в пустую дверь, погрузиться в летящие с хоров звуки органа, отец откашливается. Почему откашливается? Из почтения перед церковью. Он прочищает горло, хоть и не собирается много петь. Отец ходит со Стейнунн в церковь, так как хочет, чтобы люди видели их новообретенное единение, а еще потому, что в этом безгрешном помещении его охватывает немыслимая страсть к ней. Когда он сидит, сложив ладони, поет или вместе с остальными, надо сказать весьма немногочисленными, прихожанами бормочет символ веры, давно исчезнувшая страсть вскипает в его плоти. Вера Стейнунн во Вседержителя Бога Отца сильна и прекрасна, у других такой нет, и, когда он косит глазом в ее сторону, у него всегда возникают две мысли: хочется нарисовать ее (если б он умел) и любить ее (если б это было возможно) на мягком ковре хоров. Но он вынужден довольствоваться тем, что дышит в такт, взбирается по мелодическим ветвям псалмов и поет в той же группе молящихся, что и она. В церкви Стейнунн совершенно обнажена, даже в постели она бы не могла быть обнаженнее. И черты лица у нее в церкви чище, чем после купанья. А когда я однажды спросил, с чего это отец вдруг заделался этаким ретивым прихожанином, он ответил, что лишь в церкви ощущает мгновения настоящего и что воздух настоящего прозрачен и дает опору. Стейнунн никто о таких вещах не спрашивает, потому что она как бы неотъемлемая часть церкви. Где она, там и богослужение. Да, отец мог бы сказать, что не Стейнунн ходит в церковь, а церковь — в Стейнунн.
Сидят они всегда на одних и тех же местах, наискось от кафедры. Потому что после проповеди Стейнунн легко поднимается со скамьи и идет за сачком для пожертвований. Она взялась за это добровольно, и народ бросает ей в сачок щедрую лепту. Для отца тоже едва ли не священнодействие — опустить руку в сетчатый сачок, смотреть на безмятежную улыбку Стейнунн, когда она кивает и благодарит, проходя по рядам. Но вот пожертвования собраны, она идет к алтарной ограде, кладет на нее сачок, потом отступает назад и делает легкий книксен Господу. Когда она возвращается на свое место, отец крепко сжимает ей руку, пока не приходит время Благодарения и Благословения — в этот ликующий миг слышен только высокий, теплый голос Стейнунн. Каждая кровинка, каждая мышца, каждый нерв не что иное, как песня, а единственная милость, дарованная отцу, — быть так близко от Чистой Песни.