Гл. 4
Значение философии для жизни
Женщина в зрачке как раз начала погружаться в эссе о «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти[72] и обнаружила, что Мерло-Понти следует Хайдеггеру, определяя способ существования человека как трансцендентность, а это предполагает, что человек фундаментальным образом открыт миру. Для Мерло-Понти восприятие не есть пассивная регистрация впечатлений или теоретическое наблюдение. Для Мерло-Понти мир существует в чувственном опыте. Женщина провела рукой по волосам и, ощутив мужчину внутри себя, подумала, что, наверное, все-таки истолковала француза слишком буквально. Но теперь уже поздно, заледеневший мужчина беспомощно барахтался в ней, и вместе с ним была согревающая бутылка коньяка. Она прислушалась к отдаленному шуму вьюги и, вздрогнув, вспомнила свой короткий брак с Торстейдном, будущим дипломатом.
О, эти дни внизу, в долине. Объятия тесных комнат, так трудно дышать. Улицы, выхлопные газы, уродство. Стены словно цеплялись за нее, то и дело царапали кожу. И вкус клейстера на языке, от множества полосок клейкой бумаги, которыми она пыталась заделать щелястые окна.
Никогда больше, думала она, скрепя сердце извлекая из своего нутра чужое существо. Ведь он всего-навсего Окоченевший, а Окоченевшие — народ неопасный, и она раздела его и принялась растирать, отогревая источники его телесного тепла, а когда из безымянности успешного окоченения проступили человеческие черты, узнала бывшего своего родственника Халлдоура и глубоко, облегченно вздохнула. «Так-так, значит, они послали тебя». — «Да, — ответил воскресший покойник. — Ты ждала кого-нибудь. А нашла меня. И разочарована». — «Нет, если ты принес обещанный коньяк», — ответила женщина с веселой усмешкой.
Гл. 5
Размышления в иглу
Оттаявший мужчина, еще когда без стука ввалился в ее жизнь, знал, что недавно она очертя голову сбежала от брака с его собственным двоюродным братом, так что планы насчет телесного единения, какими мужчины обычно согревают свое одиночество, он по деликатности сам себе запретил и снаружи, в снегу, почти подчинился этому запрету. Не стоит, внушал он себе, путаться в обломках давнего супружества — слишком много уборки, слишком много опасных острых углов, даже если одиссеи, какие можно совершить, прикасаясь друг к другу, редко бывают совсем уж никчемными. В общем, не время для полного завладения одинокой женщиной в высокогорном иглу. Но такого рода мысли были бесполезны, потому что эта женщина, под влиянием Мерло-Понти и трехзвездного коньяка совершенно готовая сочувствовать…
Нет, Пьетюр. Оставим «Человека среди просторов». Ты был зачат там, в одну из тех трех ночей, когда вьюга занесла меня в ее объятия. Странное существо, часто такое отрешенное в этих просветах После, когда мне казалось, мы оба удовлетворены близостью. Сколько раз я невольно спрашивал: «О чем ты думаешь?» — и сколько раз слышал в ответ: «Да так, ни о чем». Страшась настоящего, пугаясь ее прошлого, я спрашивал, не о Торстейдне ли она думает. Порой она кивала. А я, дурак, бормотал: «Ты же говорила, что ненавидишь его». Тогда она отвечала: «В глубине души, да. Ведь и то, что ненавидишь, проникает в душу. — И добавляла: — Но вовне, в зримом, он какое-то время вполне годился как рамки, в которых можно держаться». Безмолвие, вьюга, внезапные длинные фразы: «Можно годами жить вместе, чтобы в один прекрасный день обнаружить, что объединились никакие не мы, а случайно выхваченная кучка свойств, просто потому, что дорога, где они встретились, была узкая, с бездонными пропастями по обеим сторонам. Человек верит, что любит, когда любит…»
Все мое «я» висело на одной кнопке, я чувствовал себя жалким, хотел сбежать, да и кто не захочет сбежать, слыша, как любимая устало произносит: «Вы, люди, меня не интересуете…»
Слова, которые мне необходимо накарябать на бумаге. Каждая буква, каждая запятая тяжелее распавшейся материи, они и есть распавшаяся материя. Время — распалось. Гулкое эхо безмолвия после ее слов, произнесенных двадцать с лишним лет назад, еще вчера — или позавчера? — звучало во мне. Чтобы я наконец-то дерзнул их сформулировать, силой запечатлеть на белизне бумаги? Существует ли у языка другой берег, где слова — легкие ангелы: дунешь на них — и они вихрятся, меняют форму и цвет, нет, не здесь, не между инфарктом и смертью. Я давно обещал тебе длинное письмо, вот и бреду от слова к слову, пожалуйста, дай мне еще немного времени.
Лаура приходила и уходила; я никогда не мог предъявить на нее права. Да и кто может предъявить права на другого человека? Нам с тобой не довелось вместе играть. А если б довелось, слушатели, верно, сказали бы то же, что некогда было сказано о музыкальном дуэте Моцарта и папаши Гайдна: «Приемлемо, но отнюдь не восхитительно». Играть в ансамбле с Лаурой — в те считанные разы, когда она удостаивала нас такой милости, — было восхитительно, но отнюдь не приемлемо: она усаживалась, открывала ту же партитуру, что и мы, вступительную часть, несколько тактов звучали в согласии. А потом ансамбль распадался. Чуждые звуки закрадывались в ее инструмент. Слов можно устыдиться, и я помню, как грубо они звучали, когда я говорил: «Ты играешь неправильно, Лаура». По-учительски спесиво. Мы, остальные, откладывали свои инструменты, а Лаура даже глаз не поднимала, прислушивалась к чему-то иному, пальцы и смычок скользили по струнам, будто… Обрывки звуков, мрачные, разреженные, густые. Сейсмическая ночная серенада Лауры. Подобно Бартоку она обладала необычайно тонким слухом, тебе стоит послушать медленную часть его Пятого струнного квартета. Вот так могли звучать искания Лауры.
72
Мерло-Понти Морис (1908–1961) — французский философ, представитель феноменологии, близкой к экзистенциализму.