А я чужой всему здесь,и мне на стыд и завистьчужого сна дремучесть,чужого сада завязь.
Как божия коровка,под башнями брожу я.Мне грустно и неловкосмотреть на жизнь чужую.
Как будто бы на Сене,а может быть, на Рейнедуши моей спасенье –вечерние кофейни.
Вхожу, горбат и робок,об угол стойки ранюсьи пью из темных стопок,что грел в ладонях Райнис…
Ушедшему отсюдаскитаться и таитьсязапомнится как чудобалтийская столица.
И ночью безнебеснойуслышим я и Лиля,как петушок железныйзовет зарю со шпиля.
Гори, сияй, перечь-касудьбе – карге унылой,янтарное колечкона пальчике у милой.
Да будут наши речисветлы и нелукавы,как розовые свечипред ликом Даугавы.
«Улыбнись мне еле-еле…»
Улыбнись мне еле-еле,что была в раю хоть раз ты.Этот рай одной неделиназывался Саулкрасты.
Там приют наш был в палаткеу смолистого залива,чьи доверчивы повадки,а величие сонливо.
В Саулкрасты было небов облаках и светлых зорях.В Саулкрасты привкус хлебабыл от тмина прян и горек.
В Саулкрасты были сосны,и в кустах лесной малиныбыли счастливы до слез мы,оттого что так малы мы.
Там встречалася не раз наммавка, девочка, певунья,чье веселым и прекраснымбыло детское безумье.
В ней не бешеное пламя,не бессмысленная ярость, –разговаривала с пнями,нам таинственно смеялась…
С синим небом белый парусзанят был игрою в прятки,и под дождь нам сладко спа́лосьв протекающей палатке.
Нам не быть с мечтой в разлуке.На песок, волна, плесни-ка,увлажни нам рты и рукивместо праздника, брусника.
Мы живем, ни с кем не ссорясь,отрешенны и глазасты.Неужели мы еще разне увидим Саулкрасты?
Бах в домском соборе
Светлы старинные соборы.В одном из них по вечерамсиял и пел орган, которыйбыл сам похож на Божий храм.
И там, воспряв из тьмы и праха,крылами белыми шурша,в слезах провеивала Бахамиротворящая душа.
Все лица превращались в лики,все будни тлели вдалеке,и Бах не в лунном парике,а в звездном звоне плыл по Риге.
Он звал в завременную дальот жизни мелочной и рьянойи обволакивал печальсветлоулыбчивой нирваной.
И мы, забыв про плен времен,уняв умы, внимали скопно,как он то жаловался скорбно,то веселился, просветлен.
Мы были близкие у близких,и в нас ни горечи, ни лжи,и светом сумерек латвийскихпросвечивали витражи.
И развевался светлый саванпод сводами, где выше горсиял и пел орган, и сам онбыл как готический собор.
«С далеких звезд моленьями отозван…»
С далеких звезд моленьями отозван,к земле прироси с давних пор живет в лесу литовскомИсус Христос.
Знобят дожди его нагое тело,тоскуют с ним,и смуглота его посеверелаот здешних зим.
Его лицо знакомо в каждом доме,где видят сны,но тихо стонут нищие ладонив кору сосны.
Не слыша птиц, не радуясь покоюлесных озер,он сел на пень и жалобной рукоющеку подпер…
Я в ту страну, лесную и речную,во сне плыву,но все равно я ветрено ревнуюк нему Литву.
Он там сидит на пенышке сосновомпод пенье ос,и до сих пор никем не арестовансмутьян Христос.
Про черный день в его крестьянской торбепяток сельдей.Душа болит от жалости и скорбиза всех людей.
Ему б – не ложь словесного искуса,молву б листвы…Ну как же вы не видели Исусав лесах Литвы?
Проклятие петру
Будь проклят, император Петр,стеливший душу, как солому!За боль текущего быломупора устроить пересмотр.
От крови пролитой горяч,будь проклят, плотник саардамский,мешок с дерьмом, угодник дамский,печали певческой палач!
Сам брады стриг? Сам главы сек!Будь проклят царь-христоубийцаза то, что кровию упитьсяни разу досыта не смог!
А Русь ушла с лица землив тайнохранительные срубы,где никакие душегубыее обидеть не могли.