И отдели меня от подлых,и дай мне горечи в любви,и в час, назначенный на подвиг,прощенного благослови.
Не поскупись на холод ссылоки мрак отринутых страстей,но дай исполнить все, что в силах,но душу по миру рассей.
Когда ж умаюсь и остыну,сними заклятие с меняи защити мою щетинуот неразумного огня.
«Кончусь, останусь жив ли…»
Кончусь, останусь жив ли, –чем зарастет провал?В Игоревом Путивлевыгорела трава.Школьные коридоры –тихие, не звенят…Красные помидорыкушайте без меня.
Как я дожил до прозыс горькою головой?Вечером на допросыводит меня конвой.Лестницы, коридоры,хитрые письмена…Красные помидорыкушайте без меня.
Махорка
Меняю хлеб на горькую затяжку,родимый дым приснился и запа́х.И жить легко, и пропадать нетяжкос курящейся цигаркою в зубах.
Я знал давно, задумчивый и зоркий,что неспроста, простужен и сердит,и в корешках, и в листиках махоркимохнатый дьявол жмется и сидит.
А здесь, среди чахоточного быта,где холод лют, а хижины мокры,все искушенья жизни позабытойдля нас остались в пригоршне махры.
Горсть табаку, газетная полоска –какое счастье проще и полней?И вдруг во рту погаснет папироска,и заскучает воля обо мне.
Один из тех, что «ну давай покурим»,сболтнет, печаль надеждой осквернив,что у ворот задумавшихся тюремнам остаются рады и верны.
А мне и так не жалко и не горько.Я не хочу нечаянных порук.Дымись дотла, душа моя махорка,мой дорогой и ядовитый друг.
Федор Достоевский
Два огня светили в темень, два мигалища.То-то рвалися лошадки, то-то ржали.Провожали братца Федора Михалыча,за ограду провожали каторжане…
А на нем уже не каторжный наряд,а ему уже – свобода в ноздри яблоней,а его уже карьерою корят:потерпи же, петербуржец новоявленный.
Подружиться с петрашевцем все не против бы,вот и ходим, и пытаем, и звоним, –да один он между всеми, как юродивый,никому не хочет быть своим.
На поклон к нему приходят сановитые,но, поникнув перед болью-костоедкой,ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, –все отведав, бьется Федор Достоевский.
Его щеки почернели от огня.Он отступником слывет у разночинца.Только что ему мальчишья болтовня?А с Россией и в земле не разлучиться.
Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,и душа не разбежится в темноте ж, –но проглянет из божницы Стенькой Разинымпритворившийся смирением мятеж.
Вдруг почудится из будущего зов.Ночь – в глаза ему, в лицо ему – метелица,и не слышно за бураном голосов,на какие было б можно понадеяться.
Все осталось. Ничего не зажило́.Вечно видит он, глаза свои расширя,снег, да нары, да железо… Тяжелодостается Достоевскому Россия.
«До гроба страсти не избуду…»
До гроба страсти не избуду.В края чужие не поеду.Я не был сроду и не буду,каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,не на пирах, не в дачных рощах –мой дух возращивался в тюрьмах,этапных, следственных и прочих.
И все-таки я был поэтом.
Я был одно с народом русским.Я с ним ютился по баракам,леса валил, подсолнух лускал,каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунскисолдатом части минометной.И в мире не было простушкив меня влюбиться мимолетно.
И все-таки я был поэтом.
Мне жизнь дарила жар и кашель,а чаще сам я был не шелков,когда давился пшенной кашейили махал пустой кошелкой.
Поэты прославляли вольность,а я с неволей не расстанусь,а у меня вылазит волоси пять зубов во рту осталось.
И все-таки я был поэтом,и все-таки я есмь поэт.
Влюбленный в черные деревьяда в свет восторгов незаконных,я не внушал к себе доверьяиздателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,знакомой всем грехам и бедам,водяру дул, с вождями грызся,тишком за девочками бегал.