Напротив, каждый находил умилительной эту картину.
Нас даже уверяли, что сеньора Фаустина, любовница князя, а вместе с ней несколько дам, вытерли слезу. Но это была, между нами, просто комедия, которую играла комедиантка Фаустина. Хотя она давно уже царствовала над князем и по любви, и по привычке, но мужчины ведь так капризны!..
А малютка была прелестна, даже очень. Она была высока ростом, грациозна и изящна У нее был только один маленький недостаток, заметный особенно тогда, когда она смотрела на вас прямо: Катарина была несколько косоглаза, правда, очень немного, но все-таки косоглаза, этого невозможно было отрицать.
— Какая жалость! — прошептала Фаустина на ухо своему любовнику в то время, когда Порпора подавал руку своей ученице, чтобы ввести ее в виллу.
— О чем вы?
— Разве вы не заметили? Бедняжка Катарина! Без этого она была бы совершенством. Она же косоглазит.
— Вы полагаете?
— Уверена. Ясно, что это никак не повредит ей, если у нее есть талант, но все равно, досадно!.. Ах, это очень досадно!..
Фаустина просто схитрила, найдя изъян в красоте Катарины, чтобы унизить ее в глазах князя, хотя князь не имел ни малейшего желания вкусить незрелого плода, и та заботливость, которой в этот раз он окружил Катарину, была чисто отцовская.
Вполне понятно, что, как только Катарина немножко отдохнула, ее попросили спеть. Она не заставила повторять просьбу. Она пела под аккомпанемент своего наставника. Голос ее был действительно великолепен, в нем была такая сила и энергия, что каждая интонация разливалась подобно чистому и полному удару колокола; к тому же, обладая контральтовым тембром, она легко брала самые высокие сопранные поты.
Это был восторженный успех. Все женщины желали обнять певицу. Все мужчины ничего больше не желали, как подражать женщинам.
Порпора сиял.
— С вашего позволения, князь, — сказал он покровителю своей ученицы. — Катарина через месяц будет дебютировать в Луккском театре.
— Правда? Я рад.
— Директор — мой приятель, он ждет ее с живейшим нетерпением. Он ей прислал уже и ангажемент.
— Очень хорошо! — сказал князь. — Я буду на ее дебюте.
— Мы все будем! — хором повторили присутствующие.
— Но, — заметила Фаустина, которая, узнав, что молодая девушка ангажирована в Луккский театр, стала находить, что она косит гораздо меньше, — этой прелестной малютке нужно было бы имя. Она не может благопристойно появиться на театральных подмостках под именем Катарины Гарбарино! Фи! Это имя не годится для певицы! Какой дурной эффект на афише: сеньора Катарина Гарбарино!.. Поищем для нее имя…
— Да, да! — закричали сто голосов. — Поищем для нее имя!
— По к чему искать? — весело заметил один из близких друзей князя, маркиз Спазиано. — Имя, мне кажется, найдено, и я держу пари, что Габриэли будет со мной согласен. Он открыл эту птичку, которую до сих пор называли кухарочкой Габриэли. Так пусть же птичка носит имя своего ловца! После того, что я здесь услышал, я спокоен: это будет слава и для него, и для нее!..
Громкое «браво» заглушило дальнейшую речь маркиза.
Князь подошел к Катарине и поклонился ей.
— Спазиано прав, мое дитя! — сказал он. — Вы так достойно носите мою фамилию, что я был бы неправ, если б лишил ее вас. Сохраните же ее. И желаю вам доброго успеха, милая Габриэли.
Окончив свою речь, князь любезно поцеловал руку молодой девушки.
Вот каким образом Катарина Гарбарино стала Габриэли…
А теперь мы вступаем в тот период жизни Габриэли — период, продолжавшийся тридцать три года, — который дал нам право поместить ее среди героинь этого сочинения.
И если какая-нибудь женщина заслужила название куртизанки за то, что имела много любовников, то, конечно, это она!
Однажды летней ночью, разговаривая у окна с Джинтон, соперницей Габриэли по сцене, кто-то спросил у нее, сколько было любовников у последней?
— Сочтете ли вы звезды?.. — немедленно ответила Джинта.
Габриэли была странного сорта куртизанка. Нет, когда мы говорим «странного», мы ошибаемся. Были, есть и будут всегда подобные женщины. Потому что они хоть и составили себе ремесло из подобного занятия, нельзя быть уверенным, что это ремесло им приятно.
Выражаясь по возможности ясно о Габриэли, так как предмет несколько скабрезен, скажем, что она никогда не любила, но не потому, что у нее не было души, а потому, что ей недоставало чувства.