— Вы француз? — спросила она, после того как он замолчал.
— Вы угадали, — и, коснувшись рукой плеча д’Ассеньяка, Данглад продолжал. — Мой друг также француз, мы истинные французы — мы парижане.
— Парижане? — сказала китаянка, не подчиняясь желанию Данглада обратить ее внимание на своего приятеля, но, напротив, продолжая смотреть на него и адресуясь снова к нему. — Париж, говорят, великолепный город, в нем много прелестных женщин?
— Да, много.
— Почему же вы оставили его?
— Потому что наслаждения, доставляемые самыми близкими отношениями с прелестными женщинами, не достаточны, по-моему, для полного счастья в этом мире.
— Вы не любите женщин?
— Отчего же?.. Но я также люблю все великое, прекрасное и доброе…
— А! Это вас зовут Дангладом? Вы живописец?
— Да.
— У нас в Иеддо тоже есть живописцы. Встречались вы с кем-нибудь из них?
— Не имел еще этой чести.
— Могу ли я видеть ваши работы, ваши картины?.. И если я предложу вам хорошую цену…
— Я крайне сожалею, но во время путешествия я не пишу картин… Я делаю этюды… а этюды не продаю.
— А!
— Ты груб с Бутоном розы, — сказал вполголоса д’Ассеньяк по-французски своему другу.
— Это почему? — возразил последний тем же тоном. — Не думаешь ли ты, что я соглашусь украсить ее будуар одной из моих картин. — И, обращаясь к Гунчтону, сказал громко по-английски. — Не пора ли, господа, уходить? А то покажемся нескромными…
— О! Прежде чем уйти, господа, выпейте со мной чашку чаю, — проговорила Чианг-Гоа, и предложение тотчас же было принято сэром Гунчтоном и д’Ассеньяком.
По знаку госпожи приблизились две молоденькие девушки, неся на красных лаковых подносах чашки чаю, сахарницы и пирожное.
— Быть может, вы предпочитаете мадеру или шампанское? — спросила Чианг-Гоа.
— Вы необыкновенно любезны! — воскликнул сэр Гунчтон. — Но я и мои друзья только что пообедали у Нагаи Чинанона.
— Кто это?
«У нее такая же память на местных, смотрю, как и на иностранцев», — подумал Данглад.
— Нагаи Чинаноно, — отвечал сэр Гунчтон, — один из самых богатых купцов квартала Аксакоста…
— Ах, да! Я припоминаю… Он, вероятно, был у меня?
— Это «вероятно» — прелесть! В Иеддо и в Париже, — заметил художник, — они друг друга стоят.
— Да помолчи же! — обронил д’Ассеньяк, подходя к своему другу, который, возвратив пустую чашку служанке, осматривал аквариум. — Вдруг она тебя услышит!..
— Ты хочешь сказать, вдруг — поймет? Но так как она знает по-французски лишь несколько слов, то…
— Но что ты о ней скажешь?.. Не станешь же отрицать, что она изумительна!..
— Если тебе нравится — изумительна.
— Обворожительна?
— Если тебя это забавляет — ты прав.
— А тебя не занимает?.. Лгун! Да я держу пари, что ты уже выбираешь самый прекрасный цветок, чтобы предложить ей как залог твоего желания.
— Ты думаешь? Ну, если необходимо только мое желание, чтобы обокрасть этот цветник, то Бриллиант Иеддо может спать спокойно.
— Как? Тебе жаль каких-то пятисот франков, и ты отказываешься от наслаждения, которое…
— Мой милый Людовик, я не мешаю тебе поглотить это наслаждение, если тебе его дадут, что, впрочем, более чем вероятно… Но ты хорошо знаешь меня, чтобы убедиться, с каким трудом я возвращаюсь к своим прежним чувствам… Да, эта женщина хороша! Чрезвычайно хороша! Но она внушает мне восхищение, а не желание… Не плата за ее поцелуи, а сами эти поцелуи мне отвратительны. Я не хочу их…
Пока два друга беседовали таким образом, сэр Гунчтон, стоя подле эстрады, тихонько перебросился несколькими словами с Чианг-Гоа. Куртизанка как-то по-особенному махнула веером.
Это был знак трем служанкам об окончании приема, и вскоре они подали иностранцам их шляпы, которые были взяты у них при входе в зал.
После этого они встали справа от двери в цветник. В этот момент Гунчтон сорвал камелию. Д’Ассеньяк — более скромный — фиалку. Данглад достал из кармана три пиастра.
Сэр Гунчтои вежливо предложил кому-то одному из друзей первым подняться на эстраду и положить символический цветок на колени Бриллианту Иеддо.
Д’Ассеньяк исполнил это не без смущения. Можно смело сказать, что граф был очень смущен, приближаясь к Чианг-Гоа.
Она, однако, мило и грациозно ему улыбнулась. Также улыбнулась она и сэру Гунчтону.
Но улыбка тут же исчезла с ее лица, когда Данглад, важно поклонившись ей, догнал своих товарищей на пороге залы и разделил между служанками три золотые монеты. Отдавая последний пиастр и уже готовясь последовать за сэром Гунчтоном и д’ Ассеньяком, Данглад мельком бросил взгляд на Чианг-Гоа.
«Я считаю себя не трусливее других, — говорил он нам впоследствии, — но признаюсь, что одного этого беглого взгляда было достаточно, чтобы прочесть на лице куртизанки явную мне угрозу… Ибо я прочел на этом лице вот что: «Ты презираешь меия — и заплатишь за это!..»
Возвращаясь со своим другом и сэром Гунчтоном в квартал Танакавы, местопребывание большинства европейских миссий в Иеддо, Данглад должен был выслушивать иронические комплименты своих спутников насчет его целомудрия.
— Вы, право же, пуританин, — сказал ему Гунчтон, — я преклоняюсь перед вашей добродетелью. Отказаться от такой сирены, как Чианг-Гоа, по-моему, более чем храбрость — это героизм!
— А может, все проще? — воскликнул д’ Ассеньяк. — Может, мой друг Данглад просто отказывается принести в дар красоте этой азиатской гурии свои пятьсот франков?
— Это достойно похвалы, — сказал сэр Гунчтон, — ибо после того интереса, какой она проявила к его персоне, он мог быть уверен, что его дар был бы принят чрезвычайно любезно… Что-то заставляет меня предполагать, что вы, милостивый государь, имели какие-то особые планы относительно Чианг-Гоа.
— Именно! Ты, Эдуард, просто соблазнял ее! Это так и бросалось в глаза! Она глаз с тебя не сводила!
— А все ее расспросы насчет вас? Конечно, то, что она, разузнавая про вас, обратилась ко мне, чего-нибудь да стоит, — заметил сэр Гунчтон, — но что это в сравнении с той любезностью, какую она оказывала вам!
— И за которую ты так хорошо отблагодарил ее, бедняжку! Чего тут еще говорить! — укоризненно произнес д’Ассеньяк.
— Говорить есть о чем, — продолжал сэр Гунчтон. — Пока вы там осматривали аквариум, она засыпала меня вопросами: откуда этот француз? Долго ли пробудет в Иеддо?..
— Богат ли он?
— Нет! Клянусь всеми святыми, Данглад, Чианг-Гоа ни слова не сказала про это…
— Пусть так, но что бы она ни сказала и как бы вы ни потешались надо мною, я не желал и не желаю иметь ее. И до визита к ней и после него я все равно держусь своих убеждений, и пусть она служит своим богам. У меня свои — я служу своим… Но вот мы и дома! В любом случае, благодарю вас, Гунчтон, и до завтра!
На другой день, ожидая ответа от Бриллианта Иеддо, д’Ассеньяк не хотел выходить из дому.
— Понимаешь ли? — говорил он своему другу. — Вдруг один из ее лакеев или служанка принесет в мое отсутствие заветное слово, назначающее мне свидание, и это будет очень неприятно. Посыльный, не найдя меня, быть может, вернется с письмом назад.
Страдая невралгией, Данглад охотно согласился остаться дома.
Между тем день угасал, но никто не являлся от Чианг-Гоа объявить любезному графу, что его ждут.
У д’Ассеньяка вытянулось лицо.
Данглад хохотал.
— Нечего смеяться! — вскричал граф. — Если прекрасная Чианг-Гоа отказывается принять меня, так это твоя вина.
— Как моя вина?
— Конечно!.. Ты повернулся к ней спиной, она сердится на меня за твою невежливость. Она мстит мне за твое презрение…
— Упрек твой странен, — сказал Данглад. — Но теперь, вот увидишь, начиная с этого времени, как только ты встретишь женщину, которая тебе понравится, я буду любезничать с нею одновременно с тобой.