Через три дня? Через три дня Томазо все откроет Рафаэлю?.. Колебаться было уже нельзя, она должна во что бы то ни стало освободиться от Томазо Чинелли.
Она сидела одна с недвижимым взором, с бледным лицом, конвульсивно сжимая пальцами проклятое письмо, когда ей доложили об Августино Чиджи.
Вдруг, подобно солнечному лучу, пробивающемуся сквозь тучи, улыбка осветила лицо Форнарины.
— Просите, — сказала она.
И пока горничная ушла, чтобы пригласить банкира, быстрым движением куртизанка — ибо она и была таковой — сбросила утреннее платье и открыла свои обольстительные пышные плечи… Она была во всеоружии…
Каким бы самолюбием ни обладал старый некрасивый человек, он всегда чувствует некоторый стыд, становясь соперником прекрасного юноши.
Ведь, казалось бы, ясно, что с тех пор, как Форнарина живет у него, она ему строит, как обыкновенно говорится, глазки…
Он уже поздравлял себя…
Но как часто бывал он и жертвой женского кокетства! И он слишком хорошо знал, что в любви можно верить только тому, что держишь в руках, поэтому — как ни сильна была его страсть к Маргарите, он решил быть осторожным.
В этот раз при виде молодой женщины, туалет которой был в слишком прелестном беспорядке, чтобы быть делом случая, — банкир понял, что наступает час, в который он должен убедиться, смеются над ним или нет…
Она вызвала его на поединок. Он принял вызов.
Он сел рядом с нею, обнял рукой гибкую талию и коснулся старческими губами белой груди… Она его не оттолкнула..
Это придало ему смелости. Его губы приблизились к полуоткрытым губкам. Она дала ему выпить первый, самый сладкий поцелуй…
Он обезумел от радости.
— О, Маргарита! — прошептал он. — Я…
— Вы меня любите? — перебила она. — Я верю. Докажите вашу любовь — и я ваша.
Это было ясно и прямо. Он отвечал тем же:
— Говорите.
Она начала:
— Прежде чем познакомиться с Рафаэлем Санти, я была невестой одного человека из Альбано. Человек этот сын одного из ваших фермеров.
— Его имя?
— Томазо Чинелли.
— Так. Дальше?
— Этот человек все еще любит меня, хотя я его не люблю…
— Дальше?
Форнарина смотрела прямо в глаза банкиру.
— Дальше? — повторила она, с особенным ударением. — Дальше! Я же вам говорю, что есть человек, который меня любит и которого я не люблю… и я только что вам сказала, докажите мне свою любовь, чтобы я принадлежала вам… а вы не догадываетесь, чего я желаю?..
— Так, так! — быстро сообразил Чиджи. — Я догадываюсь, я догадался… Чинелли угрожает тебе. Он тебе мешает, быть может, пугает тебя?.. Нынче вечером, клянусь тебе, ты не станешь более беспокоиться…
— Браво! — вскричала Форнарина, хлопая в ладоши.
Банкир встал.
— Я немедленно займусь его участью, — заметил он.
Он уходил. Она остановила его.
— Только без крови, — сказала она.
— Нет! Нет!.. К чему убивать?
Он встал на пороге комнаты и обернулся.
— Вы дали мне слово, Маргарита? — сказал он.
Она послала ему поцелуй.
— До завтра, сеньор Чиджи!
— До завтра, жизнь моя!
Понятно, что банкиру Августино Чиджи ничего не стоило убрать такого беднягу, как Томазо Чинелли.
Через несколько часов после этого разговора, вечером, когда пастух сидел на мраморной античной гробнице, думая о своей неблагодарной любовнице, четыре человека в масках, вышедшие из маленького леска, бросились на него, связали ему руки и ноги, погрузили на мула и отправились по дороге в Субиано.
У Августина Чиджи был кузен и друг, служивший настоятелем в монастыре в Субиано. Взамен пожертвований в церковь монастыря — небольшие подарки всегда поддерживают дружбу, — достойному падре поручалось содержать некоего Томазо Чинелли в монастырской тюрьме до тех пор, пока не будет сказано: «Довольно!»
На другой день банкир предоставил Форнарине отчет об исполнении поручения.
В тот же самый день Форнарина изменила любимому человеку с тем, кто избавил ее от нелюбимого.
По как бы недостойна была эта измена, она имела хотя бы подобие извинения.
Зато в течение шести лет, покуда Форнарина была любовницей Рафаэля, она часто обманывала его с другими, чаще всего недостойными соперниками.
Прежде чем закончить эту историю, расскажем еще один случай из жизни Форнарины, замечательный по драматическим частностям.
Это было в 1518 году. Рафаэль трудился в эту пору над мадонной, которой доселе можно восхищаться в Луврском музее.
Рафаэль постоянно имел свою мастерскую в Риме, в Фарнезино, и не проходило месяца без того, чтобы какой-нибудь неаполитанский, болонский, моденский художник или какой-нибудь живописец из Испании, Нидерландов не посетил этой мастерской, чтобы иметь счастье сделаться учеником великого художника.
И к чести всех этих молодых и склонных к удовольствиям людей, надо сказать, что, несмотря на всю обольстительность и податливость Форнарины, ни один из них — из уважения к учителю — не старался воспользоваться легкой победой. Они уважали не ее, а его. Это была как бы их религия. Красавец Перино-дель-Вага, один из наиболее замечательных учеников Рафаэля, говоря о Маргарите с Джулио Романо, заметил: «Если б я нашел ее у себя в постели, то скорее посбрасывал бы все матрасы, чем решился бы иметь ее».
Но в 1518 году один болонец, по имени Карло Тирабоччи, вступил в число учеников Рафаэля.
Он был довольно красив; по приезде в Фарнезино Маргарита начала с ним заигрывать, он не замедлил отвечать тем же…
Вскоре стало совершенно ясно для всех, кроме одного — наиболее заинтересованного, что он любовник Маргариты.
Тирабоччи, по мнению учеников, совершил дурной поступок, его товарищи выразили ему свое неудовольствие тем, что прервали с ним все отношения. Никто не говорил с ним в мастерской, и когда он обращался к кому-нибудь, тот поворачивался к нему спиной.
Кто не сознает своей вины, не может понять, почему его наказывают. Болонец вообразил, что поведение художников по отношению к нему происходило от зависти к его счастью. Маргарита подкрепила в нем это убеждение. «Они все за мной ухаживали, по я не желала их, — сказала она. — Они сердятся за то, что ты мне нравишься».
Наконец, положение Тирабоччи дошло до того, что ему стало невозможно жить в мастерской. Пользуясь однажды утром отсутствием учителя, он осмелился спросить у своих товарищей объяснения их поступков.
— В конце концов, что я такого сделал? — высокомерно сказал он. — Есть среди вас хоть один, кто осмелился бы сказать мне это в лицо? Вы решили изгнать меня отсюда. За что?
— Спроси свою совесть, если она у тебя есть, — сказал Джулио Романо. — Она ответит тебе.
— Моя совесть меня не упрекает.
— Это потому, что она глуха и нема, — сказал Франческо Пенни.
Тирабоччи пожал плечами.
— Хватит! — вскричал он. — Я не такой дурак! Вы играете в добродетельных, а сами только завистники. Вы меня ненавидите за то…
— Ни слова больше, слышишь ты, болонец! — прервал его Перино-дель-Вага. — Нам нет нужды говорить тебе причину ненависти и нашего презрения к тебе… Мы удовлетворимся, если ты подчинишься и оставишь мастерскую…
Тирабоччи задрожал от ярости.
— Чтоб я подчинился?.. Я?.. Не раньше, как сказав вам всем, что вы не только завистники, но и подлецы.
Оскорбление это было брошено в лице десятерым.
— Хорошо! Мы завистники, мы подлецы, — сказал Винченцо де Сан-Джемиано, — но мы изгоняем тебя!.. Вон!..
— Да, подлецы, которые не прощают мне того, что я любим Форнариной, которая…