– Все мы братья и сестры, Сефрения из Илары, верховная жрица Афраэли. Родство наше в том, что все мы люди.
– Когда-то, возможно, это было и так, дэльф, – в голосе Сефрении был убийственный лед, – но ты и твой проклятый народ – больше не люди.
Старик вздохнул.
– Вероятно нет. Затруднительно сказать наверняка, что мы есть или чем мы станем. Отбрось свою вражду, Сефрения из Илары. Здесь тебе не причинят вреда, и устремления наши ныне стали едины. Ты хотела бы отъединить нас от всего человечества, однако таково же и наше желание. Отчего бы не слить нам усилия воедино, дабы достичь его?
Сефрения повернулась к нему спиной.
Итайн, всегда и везде остававшийся дипломатом, поспешил заполнить неловкую паузу.
– Кедон, я полагаю? – вежливо осведомился он. Старик кивнул. – Должен признаться, почтенный, что Дэльфиус немало меня озадачил. Мы, тамульцы, почти ничего, в сущности, не знаем о твоих соплеменниках, и, тем не менее, дэльфы много лет являются средоточием одного из самых чувствительных жанров нашей литературы. Мне всегда казалось, что так называемая дэльфийская литература целиком и полностью состряпана третьесортными рифмоплетами с больным воображением. Но вот я оказался в Дэльфиусе – и обнаружил, что все то, что я считал литературными выдумками, имеет под собой реальное основание.
Вне всякого сомнения, Итайн был очень ловок. Его утверждение, что он умнее даже своего брата, министра иностранных дел, пожалуй, не вызывало сомнений.
Анари чуть заметно улыбнулся.
– Мы сделали все, что было в наших силах, Итайн из Материона. Я не стану спорить с тобой – воистину «Ксадана» написана чудовищным стихом и проникнута отталкивающим избытком слезливых чувств, однако она хорошо послужила той цели, для коей и была сотворена. Она смягчила и ослабила вражду, посеянную в вашем народе стириками. Тамульцы властны над атанами, а мы не хотели воевать с огромными нашими соседями. Со стыдом признаюсь тебе, что и сам я внес немалую лепту в создание «Ксаданы».
Итайн заморгал.
– Ты уверен, Кедон, что мы говорим об одной и той же поэме? «Ксадана», которую я изучал еще школьником, была написана семь с лишним столетий назад!
– Неужто так давно? Как быстро летят годы! Я наслаждался жизнью своей в Огнеглавом Материоне. Обучение в университете принесло мне немалую пользу.
Итайн был слишком хорошо обучен, чтобы чересчур открыто показывать, как он потрясен.
– У тебя тамульские черты лица, Кедон, но разве цвет кожи и волос никому не казались… странными?
– Вы, тамульцы, народ цивилизованный, а потому не проявляете чересчур пристального интереса к чужим недостаткам. По внешности моей сочли, что я альбинос, и сего оказалось довольно. Такое явление, хоть и нечасто, но встречается. Один из соучеников моих – стирик – был колченог. Как это ни странно, мы с ним сдружились. По речи твоей я вижу, что тамульский язык немного изменился с тех пор, как я в последний раз пребывал среди твоего народа, и сие, вероятно, затруднило бы мне возвращение в Огнеглавый Материон. Прими, умоляю, мои нижайшие извинения касательно «Ксаданы». Воистину сия поэма чудовищна, однако, как я и сказал, она хорошо послужила своей цели.
– Мне бы следовало самой догадаться, – резким тоном вмешалась в разговор Сефрения. – Вся дэльфийская литература была создана с одной-единственной целью: посеять ненависть к стирикам.
– Какова же была цель той лжи, которой вы, стирики, многие века потчевали тамульцев? – осведомился Кедон. – Не был ли этот замысел таков же по сути своей? Не стремились ли вы заронить в умы тамульцев мысль о том, что мы, дэльфы, суть недочеловеки?
Сефрения пропустила мимо ушей этот вопрос.
– Неужели ваша ненависть к нам настолько сильна, что вы решились осквернить ею сознание целой расы?
– А насколько же глубока твоя ненависть, о Сефрения из Илары? Не пытаешься ли ты и ныне, в сей миг, отравить злобой к нам души сих простых эленийцев? – Анари опустился в мягкое кресло и устало провел рукой по лицу. – Сдается мне, что взаимная наша ненависть так чрезмерна, что нет в мире средства, дабы исцелить ее. Уж лучше разделиться нам навеки. Сие возвращает нас к тому, ради чего мы собрались здесь ныне. Желание наше в том, чтобы отделиться от всего мира.
– Потому что вы настолько лучше нас? – с глубоким презрением осведомилась Сефрения.
– Не лучше, о жрица, но иные. Гордыню и ложное превосходство оставляем мы твоему народу.
– Если вам так не терпится возобновить древнюю вражду, остальные, полагаю, предпочли бы при этом не присутствовать, – холодно сказал Вэнион.
– Вы отлично справитесь и без нашей помощи.
– Но, Вэнион, ты не знаешь, что они совершили, – проговорила Сефрения с немой мольбой в глазах.
– По правде говоря, любовь моя, меня совершенно не интересует то, что случилось несколько тысячелетий тому назад. Если тебе так охота пережевывать старые обиды, займись этим в другое время. – Вэнион поглядел на престарелого дэльфа. – Мне кажется, Кедон, у тебя на уме был какой-то обмен. Мы бы с радостью сидели здесь и любовались, как вы с Сефренией строгаете друг друга на ломтики, но нам, видишь ли, немного некогда. Государственные дела, сам понимаешь.
Даже Спархок поперхнулся при этих словах.
– Ты весьма откровенен и прям, лорд Вэнион, – с ледяным укором заметил Кедон.
– Я солдат, почтенный анари. Обмен оскорбительными колкостями меня изрядно утомляет. Если вам с Сефренией так хочется подраться, беритесь за топоры.
– Случалось тебе прежде иметь дело с эленийцами, почтенный анари? – невозмутимо осведомился Итайн.
– Почти никогда.
– Тебе следовало бы прибавить это обстоятельство к следующей благодарственной молитве. Эленийцы обладают тягостной склонностью переходить прямо к делу. Это, конечно, ужасно по-варварски, зато сберегает уйму времени. Полагаю, ты хотел обратиться со своим предложением к Анакхе – вот он. Должен предостеречь тебя: лорд Вэнион сама тонкость, если сравнивать его со Спархоком, но Анакха – именно Спархок, так что рано или поздно тебе придется иметь с ним дело.
– Раз уж мы все сегодня решили сегодня вести себя невежливо, вряд ли мы уйдем далеко, – сказал Спархок. – Почему бы тебе, Кедон, не сказать, что ты хочешь от нас получить и что предлагаешь взамен? Я обдумаю твое предложение, и мы обсудим его завтра утром, когда сумеем вернуться в рамки вежливости.