«Эй, вы, сонные тетери!
Отворяйте настежь двери.
Я вернулся из похода.
Веселиться мне охота».
Тишина вокруг, покой.
Ни собачки — никакой.
Хоть бы жареный петух
потревожил духом нюх.
Обойду сторонкой двор.
Сяду я да на бугор.
Да открою пузырек.
Да надвину козырек.
Да воспомню мать свою!
И чего-нибудь спою.
1975
Шептунам
Вы говорите: я старею,
мелею, выхожу в тираж…
А почему я не зверею,
заслышав сладкий голос ваш?
Мой Бог, винить меня столь пылко
Оповещать, что я маньяк,
что стал похож я на бутылку,
в которой булькает коньяк…
Душа горит! Тому виною —
звезда, погасшая вдали.
Вам скучно, ангелы, со мною?
А вы бы к дьяволу пошли.
1970-е
«Прилетит нехорошая весть…»
Прилетит нехорошая весть,
взбаламутит течение мысли,
и расхочется хлебушек есть,
словно корочку — крысы подгрызли.
Эти слухи, парящие вне,
и сверлящие мне оболочку,
словно мухи на белой стене,
оставляют на темени точку.
Проникая прямехонько в мозг,
эти слухи меня будоражат…
И потянет сердечко под мост,
под забор… Куда демон укажет.
1970-е
«Нет, не посулам-почестям…»
Нет, не посулам-почестям,
не главам стран и каст, —
я верю Одиночеству:
уж вот кто не предаст!
Лесами, сенокосами,
дворами (мимо, прочь!)
я сам в себе, как в космосе,
блуждаю день и ночь.
Без суеты, без паники,
порой — не без нытья,
без нудного копания
в завалах бытия
тащусь к мечте утраченной
в промозглые дворы,
к заветному стаканчику —
звезде моей норы!
1970
«С очередной берлогою прощаюсь…»
С очередной берлогою прощаюсь.
В палатке жил,
в шкафу (еще вмещаюсь!),
жил на паях в гремучей коммуналке,
где по ночам происходили свалки,
где иногда и я ходил в атаку,
как на войне, в которой «съел собаку»,
те катакомбы призраки терзали,
где, как от бомбы, балки провисали,
где не о славе — о чесночном сале
мечтал я в годы юности своей…
Где я молчал, как в клетке соловей.
1960-е
«Я вечно пьяный и торжественный…»
Я вечно пьяный и торжественный,
я вечно денежки заимствую
и попадаю в происшествия
мистические и таинственные.
Я бью любовь свою по черепу,
она подрагивает крылышками.
… Когда терпение исчерпаю
Всевышнего,—
накроюсь крышкою,
как мясо в цинковой кастрюле.
Такие, в общем, хули-люли…
1960
«Последняя за окнами пурга…»
Последняя за окнами пурга.
Ушло пальто в ломбардные бега.
Зато видна береза из окна.
Пришла весна. Зато ушла жена.
Записки не оставила. Права:
плохой имела почерк. Как сова.
Пришли друзья. Зато ушли рубли.
Последние… Как сладко на мели.
1967
«Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса…»
Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса, —
и заныл! И заскучал, засомневался…
Вот он грех мой беспросветный, бессердечный,
грех сомненья, раздвоенья, грех извечный.
Вот я вышел утром ранним на дорогу,
поклонился ветру с дождиком — не Богу.
Заспешил куда-то прочь, верша делишки,
позабыв про все прочитанные книжки,
А ведь я читал не только Льва Толстого,
Достоевского и Дарвина смешного, —
вот и Библию от Нового Завета
шевельнул, как вялый ветер — листья лета.
Вот я вышел, а зачем — не понимаю.
Птичкам божьим и растениям внимаю.
Вот я делаю шаги, а также — вдохи…
А зачем, коль все равно делишки плохи?