Но эта новая жизнь обладала неким властным свойством прямолинейного движения, и направление у него было только одно. Глубоко вздохнув, обеими руками подобрав длинные каштановые волосы и придерживая их у затылка, Меропа шагнула к ручью. Сначала ей ничего не удалось увидеть в прозрачной, весело бегущей воде. Тогда она перешла повыше, где на берегу росла огромная ива, и в упавшей на воду тени разглядела свое лицо.
Могло оно быть и покрасивее. Оно должно было бы быть неподражаемо прекрасным, чтобы Сизифа не сбивала с толку красота других девушек, наверняка окружавших его там, в многолюдной Лариссе. Губам, наверно, стоило быть чуть полнее, хотя небольшой рот создавал впечатление искренности и сдержанной силы чувств. Особенно разочаровали Меропу глаза. При довольно яркой синеве они как будто не могли сойтись в спокойном равновесии, правый глаз на какой-то, едва заметный, волосок уходил еще правее. Она оторвалась от воды и потом снова вгляделась в свое отражение, стараясь дождаться ровного прогала в беспорядочных мелких струях. На этот раз она отнеслась к кажущемуся недостатку иначе. Глаза были достаточно велики, светились умом и добротой, а некоторая асимметричность прибавляла лицу выражение легкого лукавства. Таким сочетанием игривости и простодушия вряд ли могла похвастаться каждая эолийская девица.
Но лишь только она успела справиться со своим обличьем, еще одна коварная догадка повергла Меропу в смятение. Здесь все было чужим, неожиданным, и юноша, засмотревшийся на плеяду, вполне мог обойти своим вниманием одну из сверстниц. Да и откуда в самом деле появилась у нее уверенность в том, что он ждет ее, стремится к встрече с таким же нетерпением? А если ее надежды ничем не оправданы, если ей не суждено прожить жизнь в головокружительной близости с этим человеком, уж лучше сразу броситься в равнодушно бормочущий ручей.
Много нового ожидало здесь трепещущую в неведении деву, многому она должна была научиться, лишь одно было ясным с самого начала — к прошлому, уже заволакивавшемуся мглой, возврата нет. Осторожно переставляя босые ступни, она вышла на каменистую дорогу, которая вела на север…
Так было все это с нею или нет? Или это настойчивые, вопрошающие глаза юноши из Эолии, теперь ее супруга и отца ее детей, так странно оживили воображение Меропы?
— Остановить? — повторила она вслед за мужем. — Да, мне хотелось бы тебя остановить. Но я не вижу в тебе ни горячности, ни безумия. А без того или другого пытаться стать помехой Зевсу может только человек, который решил, что жизнь его прожита. Это значит, что ты оставляешь меня, Сизиф. Мне трудно это понять… Но я пришла в мир, чтобы отдать ему все, что у меня есть. Никто не виноват, если я не приготовилась как следует к его крайней жестокости.
— Нет, нет, молчи! Не надо! — воскликнул Сизиф, вскочив и быстро подойдя к жене. — Я знаю. Я знаю даже боль твоих первых шагов по земле, я испытал ее вместе с тобой. — Он держал в ладонях опечаленное лицо плеяды. — Как ты красива! Тебе нельзя печалиться из-за таких пустяков. Что бы делал я, если бы ты не пришла? Искал бы, наверно, способ подняться к тебе… Но раз ты нашла силы расстаться с небесной радостью и вечностью, должны найтись силы и у меня, чтобы все это тебе вернуть, подарив полноценную земную судьбу.
— Ни слова не понимаю из того, что ты говоришь, — отвечала Меропа. — Разве лишь, что ты все еще любишь меня. Но неужели это так уж по-людски — желать себе зла?
— Ничего такого я не желаю ни себе, ни тем более тебе или детям. А теперь послушай, что я скажу. Я не оставляю тебя. И жизнь моя еще не прожита. Она оказалась славной. Брак наш был благословен счастьем. Сыновья растут здоровыми, достаточно разумными, принося нам лишь обычные родительские тревоги. Нам хватило мудрости и терпения, чтобы одолеть многие беды — иногда вовсе необъяснимые, — и надежды наши осуществились. Я говорю «наши», потому что мое желание встать во главе царства не по наследству и все же справедливым путем сразу же стало твоим желанием, без твоей помощи я не смог бы его исполнить. Осталось ли нам чего-либо еще желать, кроме того, чтобы окончить дни в покое и довольстве, в окружении потомства, которое, конечно же, не замедлит умножиться? Но если ты спросишь, в ладу ли с таким исходом моя душа, я признаюсь тебе в одной слабости, которая и теперь, когда все невзгоды вроде бы позади, все еще обременяет мне сердце. Если от нее не избавиться, жизнь окажется незавершенной, как будто я притворился незрячим, ухитрился сберечь часть отпущенных мне сил и обманул создавшую меня природу, так как силы эти ни на что другое не годны и никому больше не нужны. Эта слабость гложет меня, не дает успокоиться. Я думаю теперь, что, может быть, похожие мысли мучали Медею… Нет-нет, я ни слова не скажу в ее оправдание. Я говорю совсем о другом. О своем оракуле, о том, что однажды переступил черту на фессалийском поле, и с тех пор Большое время открывает мне себя без всяких усилий с моей стороны, а я делаю вид, что этого не замечаю.