Затем царь поставил к стене Аресово оружие и сел в тронное кресло.
— Не стоит прятаться, сын Майи, — сказал он пустой зале, — сегодня ты не увидишь и не услышишь ничего примечательного.
— Так я тебе и поверил, старый плут, — ответил мальчик, появляясь из-за колонны. — Нет, я уж дождусь, пока тебя упекут как следует, чтобы убедиться, что нечему больше поучиться у Сизифа. Тук, тук, тук… — добавил юнец, передразнивая своим посохом царский жест.
— Почему бы тебе не оставить в покое свою палку, пока мы еще здесь, наверху. У людей принято прощаться. Разве это неведомо богу?
— От Таната сегодня не избавиться. Это, надеюсь, тебе известно. И с земли тебя уведут.
— Мне известно это. С надеждой предвкушаю, как сбросит моя душа эти кости, давно уже доставляющие одни неудобства.
— Так-так. Далеко же простираются твои тайные замыслы. Ну, увидимся еще — я слышу шаги нашего солдафона. Не хочу мозолить Танату глаза. Кажется, я подвел его в прошлый раз.
Тишина, к которой прислушивалась плеяда, оглушала. Она зажимала рот подушкой, чтобы не кричать вместо Сизифа, который, конечно же, решил не мучать ее своей болью. Потом внизу ударилась о косяк широко распахнувшаяся дверь, и Меропа подбежала к окну.
Существо, которое выползло на плиты двора, ничем не походило на Сизифа, как не было в нем уже и ничего человеческого. Этот не то жеребенок, не то молодой олень с разорванным горлом пересекал двор на подламывающихся ногах и, ни к кому не обращаясь, никого не виня и не проклиная, кричал человеческим все же баском, по-человечески картинно готовясь к концу: «Погубили коняшечку!..» И по мере удаления от дворца — все тише и тише: «Помогите… помогите…»
А он, уже не владея членами, не чувствуя боли, видел, как до снежной белизны седеют стволы и кроны гордых кипарисов.
Гермес незаметно присоединился к ним почти у самого Ахеронта. Верховный небесный воитель отстал давно. Здесь, в преддверии Аида, ему появляться не хотелось, да и задачу свою он выполнил еще там, во дворце, выведя из заточения отощавшего, злого, но быстро вернувшего себе на воле силу и самообладание Таната. У этих вод кончались и обязанности ангела смерти, он предпочел бы даже избежать препирательств с вечно капризничающим перевозчиком и с облегчением передал своего подопечного Гермию, который выглядел теперь вполне возмужавшим юношей, внушал скорее доверие, чем тревогу.
Они быстро просочились сквозь толпу качавшихся в тягостном ожидании теней, но у самого суденышка были остановлены энергичным стариком, который кричал своим беззубым ртом что-то неразборчивое для ушей Сизифа, протестующе махая веслом. Не удостоив его даже взглядом, проводник отодвинул рукой тщедушную фигуру, и она плюхнулась через борт челна в темные воды. Удаляясь от берега, Сизиф видел Харона стоящим по грудь в медленном потоке, потерянно глядящим им вослед. В нем шевельнулась жалость к этому привратнику преисподней, в общем-то симпатии не заслуживавшему. Он вновь оценил бесцеремонную власть своего проводника, но она больше не пугала.
Гермий остановил движение челна, подняв из воды весло, с которого беззвучно падали тяжелые крупные капли.
— Так что за хитрость припас ты на свой черный день? — спросил бог воров и торговцев. — Надеюсь, ты не разочаруешь меня какой-нибудь глупостью, вроде отсутствия похорон.
— Да это, может быть, вовсе не хитрость. А если глупость, то не моя, — отвечала душа Сизифа, рассеивавшаяся в пространстве и быстро терявшая силы чему-либо противостоять. — Один из вас внушил мне в Дельфах, что мыслью человеческой ничто не кончается, как бы ни была она ясна и глубока, что если стоит что-нибудь усилий, так это заглядывать вперед, где по привычным нашим меркам ничего не видно. Когда не закончены дела человека на земле — они не закончены. И никто, кроме него, не в силах их завершить — ни небеса, ни бездны Аида.
Моложавый бог прислушивался внимательно, казалось, улавливая в словах Сизифа нечто, хорошо ему знакомое.
— Не знаю, надо ли говорить с тобой, — продолжал Сизиф, испытывая неодолимую тягу к молчанию. — Посмотри на меня: от того, что было Сизифом, ничего не осталось и ничего более не зависит. Отведи меня к судьям. Я остаюсь здесь.
— Погоди, погоди… — бормотал Гермес, обдумывая что-то свое, явно его заинтересовавшее. — Любезная наша тетушка, стало быть, всем теперь заправляет. Не могу сказать, что испытываю к ней особое расположение, но любоваться останками мужа и даже жирных ворон не отогнать — это чего-нибудь да стоит. Что же, папашино семя взыграло, или это ты обучил ее таким нелюдским делам?