Всего было восемь человек. Излагая ему свои обычные просьбы и жалобы, на которые он так же привычно отвечал, они исподтишка старались его рассмотреть, потому что этот молодой, крепко сложенный мужчина с неподвижным лицом и прищуренными глазами не совсем совпадал с тем Сизифом, которого они знали прежде и который легко укладывался в их россказни. Последним перед нею был дородный и глупый купец, разбогатевший на торговле привозным тиринфским вином. Его больше всего интересовала поездка царя в приморье и то, какие выгоды можно было извлечь из того обстоятельства, что этим могучим, корабельным краем правил их земляк. Он оказался единственным, который не побоялся упомянуть о Дельфах, отчасти из-за тупости, но еще и потому, что вопрос свой использовал, чтобы проявить все возможные оттенки подобострастия.
— Надеюсь, путешествие к святилищу великого Аполлона было приятным и неутомительным и принесло сыну царя благословение бога, которого он заслуживает более, чем все мы, — сказал он, касаясь Сизифова колена в избытке почтения.
— Благодарю тебя, Акрисий, — отвечал Сизиф. — Скажи, довелось ли тебе самому побывать в Дельфах?
— Нет, благородный Сизиф, в Дельфах я не бывал. Все недосуг — как оставишь хозяйство? А теперь, пожалуй, и не успею, да и силы уже не те, что раньше.
— Наберись сил, Акрисий. Поверь мне, вся наша жизнь, все богатства не стоят и оливковой косточки, если не услышишь хоть раз, как говорят боги, и не откроется тебе разница между их речью и нашим лепетом.
Разодетая и довольная собой туша удалилась, бормоча что-то о мудром совете и о том, что, пожалуй, и впрямь нечего так уж печься о здоровье, потому что старому коню и бежать меньше осталось. Теперь перед Сизифом стояла одна девушка. Конечно же, их было только семеро, ибо она пришла не с ними. Она сочла нужным оказаться здесь, чтобы он смог наконец приблизиться к ней, совершив семь неизбежных томительных шагов, как пришлось ему одолеть семь дней пути, чтобы очутиться в Дельфах и увидеть грозные, причудливых очертаний тучи над парнасскими вершинами.
Девушка опустила на землю небольшую со стершимся, цвета сушеных винных ягод рисунком амфору и, поклонившись, передала просьбу своих хозяев принять этот ничтожный дар — немного масла, очищенного особым способом, — в благодарность за немыслимую щедрость царя, освободившего их нищий дом от старого долга. Сизифу не хотелось шевелиться, чтобы не утратить чувство покоя, разлившегося по всем членам. Из-под прищуренных век он смотрел, как ветер перебирает складки ее выцветшего белесого хитона, и слушал лишь голос, очень тихий, но не от робости, а по природе, потому что звучал он уверенно, и, если бы это было ему важно, он мог легко разобрать каждое слово. Он изумлялся своему спокойствию, которое снизошло на него как награда за незаслуженное, но от этого не менее тяжкое обвинение, за остро пережитую им в мыслях возможность ее потерять. Шуршало сыпавшееся зерно, легкая, небесного цвета ткань живыми волнами обтекала стройное, казавшееся невесомым тело, злобные выдумки не требовали объяснений, и большая птица, метавшаяся в груди, не находя выхода, легко выскользнула наружу и взмахами мощных крыльев устремилась ввысь, увлекая за собой обоих.
Сизиф встретился с девушкой взглядом и различил в ее глазах тревогу — он слишком долго молчал, и она не знала, что делать.
— Я не знаю твоего имени, — ответил он на ее немой вопрос.
— Только и всего? — сказала она, и в уголках ее губ засветилась улыбка. — Меня зовут Меропа.
Он протянул руку, повторяя жест, который вспомнили его мышцы — однажды он уже тянулся к чему-то недостижимому, наверно во сне, оставившем безответным его порыв и пустой ладонь. Теперь в нее легли прохладные пальцы.
— Пойдешь ли ты за меня замуж, Меропа?
— Если ты того пожелаешь.
— Перед всемогущими богами я беру тебя в жены, веселье моего сердца, свет моих глаз, сладкая боль души моей.