Сизые сумерки прошлых лет
Для Дж. Т. Париж, 1840 год.
Время излечивает любые раны. Время милосердно, позволяя забывать, скрадывая острые углы, избывая дурное, оставляя в памяти лишь хорошее. Отзвуки, отголоски, полутона, переходы. Если бы можно было жить одними воспоминаниями - пробуждающимися в краткий час между вечером и ночью. В пепельно-серый час меркнущих весенних сумерек, освещенных высокими свечками каштанов и лиловым безумием цветущей сирени. В час, когда тона на полотнах кажутся размытыми и мягкими, как на старых итальянских холстах, и лица изображенных людей становятся другими - юными, загадочными, осененными неким высшим знанием. Это выражение невозможно ухватить кистью, невозможно сохранить, настолько оно призрачно и мимолетно, можно лишь самоуверенно пытаться ухватить грезу о нем, край его покрывала, с нежным шелестом выскальзывающий из рук.
В час сумерек паркет в комнатах старого особняка в квартале Марэ поскрипывает под невесомыми, легкими шагами. Свет ламп искажается на мгновение, словно что-то проскальзывает мимо них, тени становятся более насыщенными, чем им полагается от природы... Но все это - игра воспаленного человеческого воображения, в тоске обманывающего самого себя. Фигура на портрете не шевельнется и не улыбнется тебе. Вычурный старинный ключ не повернется в замке дверей навсегда запертой комнаты. Пальцы не коснутся изжелта-белых клавиш, оживляя их. Голос не окликнет тебя, часы отобьют полночь, все вернется на круги своя. Особняк с его картинами и редкостями погрузится в беспокойный сон, потерявшим управление кораблем плывя сквозь прозрачную летнюю ночь. Прошлое зарыто на кладбище, придавлено помпезным надгробным памятником и завалено венками от неутешных поклонниц. Воспоминания превратились в мазки на холсте, в афишки, сообщающие об очередном концерте «в память безвременно оставившего нас юного таланта», в обрывки музыки из кафе напротив - ослепительно звонкие ноты, острыми иголочками прошивающие полотно ночи. Одна из недописанных вещей, заброшенных на полпути - маленький шедевр, чья ценность теперь неизмеримо возросла из-за гибельной красоты незавершенности. Из-за недоговоренности оборванной фразы, которую теперь всякий волен закончить по своему усмотрению.
Это было так в его характере - начинать и бросать, отмахиваясь от упреков легкомысленной отговоркой: «Как-нибудь потом». Разбросанные щедрой рукой жемчужины, не снизанные в великолепное ожерелье, рассыпанные по улицам, разошедшиеся по рукам. Мелодия в ночном кафе, сюита на музыкальном вечере, статья в газете, выступающая из теней фигура на картине. Флер загадочности, жизненно необходимый для создания сияющей амальгамы славы, превращающей живого человека в памятник самому себе.
Слава покойника, петлей висельника сжимающая шею живущего со своими воспоминаниями.
Всего лишь модель. Признанному мастеру живописи, члену столичной Академии Искусств и нескольких престижных обществ содействия живописи, и прочая, и прочая, мэтру Грандье всего лишь требовалась модель для нового полотна. Второстепенный персонаж на заднем плане, аллегорическая юношеская фигура с аллегорической же корзиной цветов, дабы соблюсти гармонию золотого сечения. Придирчивый глаз мэтра отверг предложенных натурщиков, картина нуждалась в новом и необычном персонаже, пусть даже ему предстояло оттенять собой второй план. Поиски и расспросы среди друзей завершились появлением в мастерской незнакомого молодого человека, остановившегося на пороге и удивленно оглядывавшего залитое светом пространство бывшей оранжереи, переделанной в студию.
Талиска - так его звали. Эли Талиска, студент Колледжа искусств, выглядевший изрядно потрепанным жизнью и привыкшим сносить ее удары если не с бодростью духа, то с ироничным смирением. Кареглазый, тонкий в кости, с фигурой, далекой от античного идеала мужчины, но близкой к идеалу нынешнему, андрогинному, предпочитающему воздушно-бесполых созданий. Облачко светлых волос, хорошо посаженная голова и выразительные кисти - в меру крупные, в меру изящные. Кисть натурщика так замечательно выглядела на фоне темной зелени, что мэтр сделал с нее несколько набросков на будущее.
Сеанс за сеансом. Молодой человек оказался столь неразговорчивым, что его можно было ошибочно принять за обладателя на редкость флегматического характера. Если бы не мелочи, выдававшие тот факт, сколь тяжко ему час за часов сохранять неподвижность в указанной мэтром позе, удерживая бутафорскую корзину с бумажными цветами. Мэтр Грандье пытался расспрашивать натурщика во время перерывов между сеансами, но не услышал ничего интересного: родился в Париже, учусь, свожу концы с концами, да, денег не хватает, так ведь у кого их сейчас в достатке? Политика? Простите, не интересуюсь с тех пор, как года два назад чуть не оказался за решеткой. Впрочем, жандармы тогда хватали всех без разбора, вы же помните, что творилось в Июле на улицах. Подружка? Не хватает времени и денег, юные барышни стали нынче непомерно алчны до развлечений и дорогих подарков. Увлечения? Я пытаюсь писать музыку, но что это означает в городе, где каждый третий сочиняет шансонетки, мечтая когда-нибудь создать оперу, а каждый четвертый зарабатывает на жизнь, бренча на расстроенном фортепьяно в дешевой закусочной? Правильно, перед вами очередной непризнанный талант, тоскующий в ожидании чуда: вдруг с небес раздастся трубный глас и его оценят по достоинству. Но даже ангелам небесным, должно быть, надоели летящие с земли жалобы, они отложили в сторону сияющие золотом трубы и ушли прогуляться. На вечность-другую.