«Разве я могу?»
А он сам? Он разве мог выбирать? Разве ему дали выбор?
«Ты любил его? Поэтому ты отказываешь мне? Или это тупое упрямство дикаря играет в твоей крови?» — Он пишет подобные письма каждый день, но не отправляет. Тут же комкает в руках, сжигает, переписывает снова.
Ярость, негодование, мольба изливаются на бумагу сплошным нескончаемым потоком. Их не смывает кровь, не смывает креплёное вино.
Малем возвращается, когда письма дяди становятся уж совсем оскорбительными. Возвращается, когда понимает, что кровью ничего не решить. Возвращается, когда недосказанность начинает рвать на части.
Он просит привести Скаарда спустя две недели после прибытия. Дела улажены, и дядя почти не недоволен. Гурек вернулся на место начальника стражи, и в его взгляд вернулось тепло. Матушка перестала над ним вздыхать. Первая жена снова в тяжести, как и третья, а значит, их обязательные визиты на какое-то время ограничены.
У Скаарда новые серьги, алые, как кровь, и ему идёт. Малем никогда не видел таких и гадает, где он их взял: нашёл на рынке или же принял в подарок?
Они ужинают мирно, но невесело. Малем распорядился подать побольше морских гадов. Кажется, Скаард их любит. У мидий вкус разочарования и свернувшейся надежды. Птица в ветвях кедра поёт о своём желании встречи.
Малем равнодушно рассказывает про форт и кочевников. Скаард рассказывает, что в его отсутствие прошли ливневые дожди.
За чаем Малему надоедает бояться ответа. Он касается пальцами алой серьги, и Скаард, увлёкшийся прекрасной вечерней погодой в саду, чуть вздрагивает, прежде чем повернуть голову. Тени заставляют его выглядеть старше. Как он полюбил такого, когда вокруг так много молодых, и красивых, и… несломленных?
Малем готов начать разговор, но внезапно Скаард заговаривает первым.
— Простите меня, Ваше Величество.
— За что? — Пальцы соскальзывают с белого уха. Малем смотрит в волчьи глаза с непониманием. — Что-то произошло в моё отсутствие?
Скаард ухмыляется. Играют весельем светлые глаза. Малему до слёз нравится, когда он такой.
— Я говорю о том, что произошло в день Вашего отъезда, — поясняет он, и у Малема начинает громко стучать в груди. — Вы должны понять. Как человек, рано лишившийся свободы, я плохо понимаю собственную душу. Дома… там, откуда я родом, мы заключаем браки единожды и храним верность своим избранникам. Вы же, вернувшись от супруги, предлагаете мне поцелуй. Я понимаю Вас и Ваш народ. Но здесь, — Скаард прикладывает ладонь к груди и в его глазах, внезапно, восхитительно-твёрдо горит непоколебимая, почти злая неуместная гордость, — я чувствую иначе.
Малем поджимает подрагивающие губы. Берёт эту белую ладонь в свои.
— Алек, — путается он, — Скаард… Скаард, скажи, что мои чувства не безответны.
Скаард высвобождает свою ладонь, чтобы обнять его тёплую от волнения щёку. Его губы едва заметно изгибаются.
— Я не позволил уничтожить Ваши сокровища, Ваше Величество, — говорит он. — Так же, как Вы не уничтожили то, что мне осталось в память о Вашем брате. Я сделал это потому, что Вы — единственный близкий мне человек во всей стране. Ещё недавно так же близок мне был мой первый господин. И я мог бы утешить Вас положительным ответом, сказать, что люблю Вас, и я бы не соврал. Но истинно ли это чувство для человека, потерявшего родину, честь, семью и будущее? Может ли побитая собака сказать, что не влюблена в того человека, кто, единственный на всём свете, дал ей ночлег и кусок мяса со своего стола?
Малем опустил голову и посмотрел на свои руки. Сломанный кувшин давал течь, как бы он ни пытался убедить себя, что в комнате не пахнет вином.
Он мог владеть телом и даже расположением этого человека, как и каждого во дворце, в стране. Мог, но едва ли хотел. Ему тоже не дали выбора. Он тоже должен довольствоваться лишь этим — объедками настоящих чувств, настоящей любви. Но в отличие от Скаарда у него есть семья. Есть дети. Живая матушка. Сёстры. Любимый дядя. И власть. Сладкая, безграничная, ослепляющая.
Малем смотрит на него исподлобья, обессиленный, выжатый до сухого остатка.
— Ты и правда совсем не знаешь своей души, — говорит он мрачно, прежде чем потянуться вперёд.
Он не даёт Скаарду сопротивляться. Целует неподатливые, зло уступающие губы, заваливает на холодный пол, раскрывает одежды, гладит белую грудь. Гладит белый, крупный член. Жаль, что он совсем не умеет ублажать. Жаль, что умеет лишь брать наслаждение. Жаль, жаль, жаль.
Скаард вычищен и смазан для него. Скаард пахнет цветами. Как наложник, как раб, нужный лишь для удовлетворения нужд. Как и все в этом дворце. Всего лишь его рабы. Покорные, вежливые, не знающие любви.
Малем исступлённо целует белые губы некогда усмирённого тигра. Малем покрывает его с остервенением и тонкой, бегущей по венам, словно самый чистый, самый звонкий на свете ручей, страстью. Малем сжимает в руках твёрдые бёдра. Стонет в горьком удовольствии и изливается в ощущении сладкой, самой сладкой на свете смерти.
С утра первым делом он отдаёт распоряжения по поводу Скаарда. Гурек всё кивает, выслушивая, и не понять, что в его глазах: понимание ли, недоверие ли?
***
«Нет места в трёх мирах прекраснее родной земли. Ни то, откуда мы явились. Ни то, куда попадём. Разве может хоть что-то сравниться с запахом морозной соли, с пением добрых утесов-великанов, с танцами желтеющей от сухости травы? Кто любит так неблагодарный край, где не растёт ни ягода, ни рожь, если не те, кого этот край породил? Но кто остался в этом краю из тех, кого я знал когда-то и любил? Мама, отец и сестра, чьи тела давно ушли в третий мир? От них на земле теперь только камни. Ярей, с которым мы росли и бились рука об руку, а потом братались кровью, принимая друг друга в семью? Так он, мой названный брат, давно уже как сгнил на чужой стороне, и дух его беспокойный бродит, не зная пути. Мой князь, что даровал мне землю от своих владений и подливал ядрёного мёда в кубок со своего стола? Из его черепа теперь пьёт его младший сводный брат. Девушка, что была обещана мне, и ждала? Она дала мне подержать на руках своего внука.
Я и сам — неупокоенный дух теперь, ведь не зря жрецы говорят, что судьба названных братьев — делить свою участь на двоих. И моя родина теперь не моя, и мои люди теперь не мои, и везде я чужой, словно третье колесо, и свобода, щедро дарованная чужеземным князем после стольких лет заточения, кажется злой шуткой богов.
Где я должен быть и кем? В чем теперь моё назначение, моя суть, если к таким почтенным годам я не умею ничего, кроме как писать стихи и готовить себя для использования господином?
Я, как выпущенная из клетки птица, что никогда не знала свободы. Я — пережиток прошлого. Я — затравленный пёс, а не волк, под чей тотем меня готовил отец. Я уверен только в том, что когда-то это случится, и я найду своё место, и только это не даёт мне сойти с ума.
Я знаю язык захватчика, я овладел им в совершенстве, и молодой князь говорит, что я буду полезен ему, хотя бы и растерял свой воинский навык. Но он противен мне, как только может быть противен не просто братоубийца, но тот братоубийца, что из своего преступления делает подвиг, представление, святотатство.
Но ведь я — единственный здесь, кто ведает, о чём говорят узкоглазые по ту сторону великих гор. И ведает не только их слово, но и их души.
Может быть, именно потому боги не дали мне стать воином тотема. Может быть, я должен был пройти этот путь. Сломаться, но узнать то, чего не знает никто на моей стороне. Сломаться и забрать с собой два чужих трепещущих сердца. Живое и мёртвое. Верно ведь говорят колдуны? Братья по духу, братья по крови, они делят участь друг друга, а может, и продолжают судьбу.
Я буду писать это для себя и для того, кто посчитает интересным прочесть мои низкие мысли. Быть может, он найдёт в них частичку себя, частичку света для своего пути, а может быть, просто развлечётся ими.
Мне дали имя «меч бога», но никто не сказал, что я не обязан резать и убивать, а только следовать истиной воле божества».