Скачки в праздничный день

Скачки в праздничный день

Скачки в праздничный день ПОВЕСТЬ

I

После долгой зимы в бильярдной комнате отворили окно.

Запах овражной земли, молодых трав, древесных светлых соков хлынул в сонный настой мела, пыли и табачного перегара.

Окно распечатал сам Павел Степанович Козелков, директор завода, года три как назначенный на должность эту из военных, уволенных в запас вскоре после войны. В армии он имел звание капитана и занимался в последние годы инспектированием кавалерийских частей, причем в сфере отдельных только вопросов, связанных со снабжением, с материальной какой-то их частью, может быть, даже фуражом.

Говорить он об этом не любил. Это была его маленькая, чем-то не приятная ему самому тайна. Имелись у него награды, ранения тоже, но он и здесь был скромен — ни орден свой с медалью, ни планки, ни нашивки не носил.

Три эти гражданских года наложили на Павла Степановича свою печать. Но ему все еще казалось, что он по-прежнему держится прямо, строго, с уставной молодцеватостью, точно все еще принимал рапорты или сам докладывал начальству. И до сих пор его тянуло приставить ногу так, чтобы прищелкнуть каблуком — чуть-чуть, с офицерским кадровым шиком, особенно в обществе женщин. Любил он после бритья смачивать лицо неизменным «Шипром», с удовольствием терпя его жгучую свежесть на щеках, подбородке и шее. Курил он только «Казбек» и только в коробках. Причем, извлекши папиросу, никогда не забывал постучать мундштуком по крышке, а прикуривая, мундштук не сминал, отчего губы его складывались трубочкой, красивой и аппетитной, но сам он при этом всегда хмурился, казался увлеченно строгим и деловитым.

Армейские эти привычки казались ему прекрасными, и он не только не хотел с ними расставаться, — наоборот, уйдя в отставку не по своей как бы воле, подчеркнуто держался их в новой обстановке. Здесь они стали ему еще милее и дороже, были даже какой-то защитой в тех суматошных явлениях гражданской жизни, которые толпой, во внеурочный час, без субординации и докладов, осаждали его со всех сторон.

Едва войдя в бильярдную, Павел Степанович поднял голову, требовательно понюхал воздух и, нахмурившись, решительно направился к окну. Выворотив шпингалеты, он сильно дернул и с коробочным треском разодрал створки рамы, оклеенные с осени полосками газеты. К ногам его посыпалась труха, полетели клоки ваты, несколько засохших мух упало на подоконник.

Вслед за Павлом Степановичем вошел еще один человек, общей конфигурацией своей напоминавший яйцо — над толстыми щеками лоб заужался кверху, к тому же стрижен он был под бокс, узкие покатые плечи были жирны, а нижнюю часть фигуры раздвигали широченные галифе, сшитые на заказ из черного толстого сукна модным районным портным. Под этими оттопыренными мешками почти незаметны были сапожки, насильно посаженные гармошкой чуть ли не на самые щиколотки.

Он также повел толстым, закупоренным простудой носом, издав пружинно-скрипящий звук; также решительно проследовал к окну, протянул руку к шпингалету, как бы пытаясь перехватить у директора недостойную его положения работу, затем перебежал к другому боку Павла Степановича с намерением здесь предложить свои услуги, но ограничился тем, что, зацепив за карманные прорези галифе, вдруг поддернул их.

Это был небезызвестный в районе да и в более широких кругах, связанных с коневодством, тренер скакового отделения конного завода Григорий Михайлович Кулиш.

Предвечерний холод, который охватывает землю в конце апреля, кажется особенно резким после полдневного солнечного припека, стеклянного блеска во всем, внезапных бабочек, изломанно и ярко порхающих над шелковисто-сухими бурьянами. Теперь же свежесть, льющаяся в судорожно распахнутое окно, так была остра, знобяща, что Григорий Михайлович, то ли по любви своей к духоте, то ли по зимней еще приверженности к теплу, не прочь был захлопнуть створки рамы.

Чтобы не показать, как неприятен ему весенний родниковый воздух, он, несколько набок запрокинув голову, принялся с каким-то горячим любопытством разглядывать картины, изображавшие жеребцов — заводских знаменитостей, писанных маслом и затемневших от времени.

Тысячу раз видел их Григорий Михайлович, знал, кто чем и когда славен был, где скакал и какое потомство оставил, и, кажется, с большим вниманием исследовал широкие дубовые рамы, в темном лаке которых тонули красные блики зари. Наконец, повернувшись к Павлу Степановичу, он поднял толстые плечи, зажмурился и затряс головой: