— Что же ты предлагаешь?
— Сейчас скажу, — зашептал Кулиш. — Сщас… Тут нас никто не подкарауливает? А то дело такое, лишних ушей избегать надо. Так, что я хотел сказать? В том самом месте, где Зигзаг этот тыцкает, нужно, чтобы кто-то сзади жиганул его плетью!
Оба помолчали. Григорий Михайлович замер в неловкой изогнутой позе, точно в щелку подглядывал и жадно всматривался сквозь прорезь в квадратное тонконосое лицо директора, замкнутое, суровое и одновременно слабое какое-то в этот момент. Павел Степанович ни о чем не думал: мысль кулешовская эта вошла в него камнем, поднятым из-под ног, с дороги, и пораженный ее неожиданной простотой, он как бы утратил способность соображать.
— И… и не встанет? — наконец осторожно спросил он.
— Не встанет! Уверяю! Я еще раньше хотел это сделать, как вроде пример, а потом думаю себе: э-э, стой-погоди! Тут что главное? Чтоб вдруг, чтоб, понимаешь, в первый раз ему врезать, чтоб фокус свой забыл. Главное сзади — и батога, батога ему, паразиту! Ей-бо! Еще рекорд с перепугу даст, — затряс толстыми щеками Григорий Михайлович, залившись сиплым, расшибленным своим смешком.
V
— Интересно, — оживленно проговорил Павел Степанович. — Да, но кто это сделает? Кто сзади Зигзага хлестнет?
— Как кто? — поддал плечами воздух Кулиш. — Хоть кто, любой и каждый. А если сурьезно, то есть тут один, понимаешь, товарищ… Агеев на своем Бесе.
— Почему Агеев?
— А кто же еще?
— Ты ж говорил только что, хоть кто… Васька вон или Мирошниченке можно приказать.
— Испортят дело.
— Ты думаешь?
— Уверен! Мирошниченко, он же жокей, он же азарт сплошной. А тут все нужно очень точно сделать, точнисинько в самой той точке. Надо, чтобы и лошадь же слушалася идеально. А ведь это же Агеев и Бес.
— Н-да… Бес, Бес, он что, полукровка?
— Да где там! Без всякой породы, обыкновенная пастушья коняга. Порода, хе!
— Тогда что же… Тогда он не выдержит — с чистокровными скакать.
— Павел Степанович, ну шо вы, ей-богу!.. Чего ж ему всю дистанцию скакать? Как только сделает свое дело — и нехай себе с круга сходит. Мало ли чего — лошадь сошла. Сошла, мол, и сошла, в случае кто спросит.
— Так. Хорошо. Бес — ладно, — вдруг улыбнулся Павел Степанович. — А как Агеев на эту твою идею посмотрит? Это же тебе не армия!
— Ха! — вскрикнул Григорий Михайлович, хлестнув себя ладонями по коленкам. — Да ему скажи: отруби себе руку — исполнит! Это же такой замечательный товарищ, что вроде как и не человек, а лошадь. Уверяю! Что такое Агеев? Даже и не думайте, не берите себе в голову!
— Вот что, — сказал Павел Степанович, опуская голову, — ты мне скажи, но только так, без дураков… До меня доходили слухи, что Агеев человек… как бы это сказать? Я не говорю, что он святой или как новобранец — это точнее. В общем, он человек совершенно безобидный. Так вот: может быть, он тебе чем-нибудь досадил? И ты его невзлюбил?
— Я?! — крайне изумившись, воскликнул Григорий Степанович еще в начале директорского этого вопроса и слушал Козелкова с поднятыми плечами в высшем каком-то протесте. — Я? Агеева?! Да ни боже мой! Зачем вы так говорите?
— Я сам вот думаю: вроде бы врагов у Агеева нет да и быть их не может у таких людей, если слухи правду говорят! Но должен тебе сказать, что тень какая-то тут есть.
— Да пусть он себе живет! Зачем он мне нужен, этот Агеев? Пасет он коней, ну и пусть себе на здоровье пасет. Смеются над ним, дураком, так не надо мной же: у него жинка гуляет, а не у меня, — хай господь милует!
— Неужель гуляет?
— А как же! Всему свету известно — и в райцентре знают, и в Сасове, и в Сусловке, и в Каменном Броде. Солдаты проходили — все солдаты знали. Да она самого Ивана-то как себе нашла? Да спросите кого хотите, ей-бо не брешу.
— Да-а, женщина она видная, — со съехавшей набок улыбкой проговорил Павел Степанович.
— Баба — гром! — хохотнул Григорий Степанович и в азарте закричал: — Прошла Крым и Рым, огонь и воду, и медные трубы. Как они живут! — вскинул он удивленно жирные плечи и затряс толстыми щеками. — Просто ума не хватает понять!
— И как же они живут? Я хочу сказать, что же — он ее не ревнует?
— А черт их маму знает — ревнует он или не ревнует. У него ничего не узнаешь. А потом, у таких, как он, может, и ревность эта самая возбороняется.
Оба смотрели друг на друга. Павел Степанович хотел еще что-то спросить, каким-то таким приличным образом продолжить эту интересную тему, но коричневые, в красноватых веках глазки Григория Михайловича так откровенно и даже как бы насмешливо тянули из него эти игривые вопросы, что Павел Степанович вынужден был опять нахмуриться и перейти на деловой тон.