Потом, со стыдом вспоминая этот день, Генка сравнивал его с другим, похожим. Тогда он тоже был лихорадочно весел, суетлив и многословен, а к вечеру свалился с высокой температурой и неделю пролежал с ангиной.
В этот же злополучный день никакой ангины у него не было, он был здоров как бык и, понимая, как неловко за него всем сидящим за столом, продолжал громко хвалиться своими ночными подвигами. При этом он то и дело поглядывал на соседний стол, где все еще пустовало место Оли.
Иногда он ловил на себе взгляды Вениамина и лихо подмигивал ему, как сообщнику. А Вениамин с тревогой и грустью наблюдал за Генкой, не понимая, что происходит с мальчишкой.
Утром у Вени был долгий разговор с начальником. Он хотел прийти к нему сам, но Людмила опередила его, и получилось, будто он хотел скрыть ночное происшествие. Вениамин не оправдывался. Он молча выслушал все упреки Людмилы и попросил разрешения поговорить с начальником наедине. Людмила покрылась красными пятнами и вышла.
Вениамин не нарушил клятвы. О том, что задумано, не было сказано ни слова. Разговор шел только о Генке. Начальник ругал себя за попустительство, за повышенный интерес к занятному этому парнишке, сожалел о том, что Генка не понял хорошего к нему отношения, счел это за слабость и окончательно распустился. Вениамин защищал Генку, не выгораживая и не скрывая его проступков, а пытаясь найти им объяснение. Сошлись на том, что попробуют в последний раз поверить ему.
В конце разговора начальник вдруг признался, что всегда хотел иметь сына, а родилась дочка, Светка. Он, конечно, не жалеет, но сын — это все-таки сын! Потом посмотрел на смущенное лицо Вениамина и рассмеялся. Смеялся он хорошо, открыто, и Вене тоже вдруг стало весело и подумалось о том, что все задуманное ими исполнится. Генка больше никогда не сорвется, а когда землянка будет восстановлена, начальник будет радоваться вместе с ними.
Ничего этого Генка не знал.
Кончив обедать, он победно прошелся по столовой, залпом выпил оставшийся на раздаточном подносе стакан компота, придя в спальню, сдернул с Тяпиной койки свои подушки и завалился спать.
Вечером Генка встретил Олю. Ей уже разрешали сидеть на крылечке изолятора, но, когда врачиха отлучалась куда-нибудь, она прохаживалась в березнячке, с каждым разом уходя все дальше и дальше.
Оля стояла под старой раскидистой березой и высматривала какую-то пичужку, распевающую в густой листве. Светлое ее платье сливалось с бело-черным стволом, и, наверно, поэтому Генка увидел ее, когда подошел чуть не к самому дереву.
Оля еще не заметила его, и он мог потихоньку уйти.
Он и собирался уйти, но вместо этого шагнул вперед и встал рядом с Олей, чуть ли не касаясь ее плеча. Повязку у нее с головы уже сняли, короткие волосы выгорели полосами, на месте раны виднелся выстриженный пятачок. Генке захотелось дунуть на этот смешной кружочек. Он уже набрал в рот воздуха, но Оля вдруг повернулась.
Генка с шумом выдохнул воздух и сказал:
— Здравствуй.
Он увидел, что Оля сначала обрадовалась ему, но тут же лицо ее стало чужим. Брови сдвинулись, лоб наморщился, глаза стали узкими и некрасивыми. Генка не любил, когда у нее делалось такое лицо. Оля в упор разглядывала его, как неживого, и Генка отвернулся.
— Хвастун ты, оказывается… — звонко сказала вдруг Оля. — И трус!
— Я трус? — задохнулся Генка.
— Не я же? — вздохнула Оля. — Рассказали мне ребята… Тяпу испугался… А еще клятву давал! «Дыханием своим, кровью своей, жизнью своей!»
Она очень похоже передразнила ломающийся голос Генки, отвернулась и пошла к изолятору.
Генка хотел крикнуть ей, но в горле у него пересохло. Он сглотнул слюну, шагнул за Олей, но остановился и, обескураженный, стоял, глядя, как исчезает за рябью березняка ее белое платье. Он слышал, как хлопнула дверь изолятора. Подождал, не зажжется ли свет в окнах. Света не было. Генка постоял еще немного и поплелся к своей даче.
«Ладно… — думал он. — Пускай… Не больно-то нужно…»
В спальне было темно и душно. Ветка за окном царапала стекло. Но она уже не казалась Генке лапой какого-то большого доброго зверя, который просится в дом. Ветка как ветка. Срубить бы ее, чтобы не царапалась.