— Ну? — спросил парень.
— Не уйду, — хрипло сказал Генка. — Гад! Ворюга!
Лицо парня стало жестким, глаза сузились, он согнул ноги в коленях и мягко, по-кошачьи, пошел на Генку.
…Он стоял за стволом рыжей сосны, сжимая в руке гранату, а рядом с ним стоял Васёк.
Так близко, что он различал веснушки на его побледневших упрямых скулах и чувствовал своим плечом его худое плечо.
Вражеское кольцо сжималось. Они еще не видели фашистов, но угадывали их мягкую поступь, вдыхали чужой их запах, слышали, как тяжело дышат они, стараясь не выдать себя.
— Пора… — шепнул Васёк.
Они подняли гранаты и пошли вперед, все еще чувствуя плечом друг друга…
— Ты что, сдурел? — Парень пятился от наступающего на него Генки и кричал: — Ответишь! Слышишь? Ответишь!..
Генка молча шел на него, пальцы его, сжимавшие рукоять топора, побелели, мелко тряслась от страшного напряжения рука. Наверно, у него так же тряслось и лицо, потому что парень не выдержал, повернулся к нему спиной и, ломая кусты, побежал к просеке.
Генка выронил топор и, закрыв лицо руками, опустился на землю.
Он не слышал, как подошли и окружили его ребята, и только когда Вениамин осторожно тронул его за плечо, Генка поднял голову. Увидел Олины глаза — тревожные и вопрошающие, улыбнулся ей и, облизывая пересохшие губы, почувствовал соленый привкус на языке.
— Губу прокусил… — растерянно сказал Генка и поднялся. Его шатнуло в сторону, он удивился и схватился за Вениамина.
— Чего это со мной?
— Пройдет, — обнял его за плечи Вениамин и обернулся к ребятам. — А вы что же? Товарища бросили…
— Тяпа первый побежал… — смущенно сказал Шурик. — Мы за ним!
— Что, мне больше всех надо? — насупился Тяпа.
— Хорош!.. — покачал головой Вениамин.
— А вы меня не стыдите! — огрызнулся Тяпа. — Мне ваша эта принудиловка — во как! По горлышко! Не имеете права детский труд эксплуатировать!
— Что?.. — растерялся Вениамин.
— А то! — обнаглел Тяпа. — Я, если хотите знать, имею право в газету про вас написать. На нашем горбу вылезаете!
— Ах ты!.. — кинулся к нему Пахомчик, но Вениамин остановил его:
— Погоди, Пахомов.
Вениамин зачем-то снял и снова надел очки, повертел шеей, как будто ей стало тесно в незастегнутом вороте рубахи, и чужим, осевшим вдруг голосом сказал:
— Уходи, Тяпунов. И больше сюда не приходи.
— И уйду! — буркнул Тяпа. — Подумаешь!
— Иди, иди! — шагнул к нему Пахомчик. — Не отсвечивай.
Тяпа затравленно оглянулся и медленно пошел к просеке.
— Денежки не забудь за статейку получить! — крикнул ему вслед Шурик.
Тяпа не ответил.
Вениамин присел на бревно и долго сидел молча, ни на кого не глядя. Потом устало сказал:
— Может быть, действительно бросим эту затею? — Он подождал ответа и еще тише добавил: — Виноват я перед вами, ребята… Не рассчитал силенок… Не успеть ведь нам, а?
Вениамин говорил, не поднимая головы, но все смотрели не на него, а на Генку. Потом Пахомчик спросил:
— Как, Гена?
Генка посмотрел вокруг, увидел выжидающие, доверчивые, смущенные лица, что-то горячее вдруг прилило к груди, поднялось к горлу, он отвернулся, моргая ресницами, будто смахивал попавшую в глаз соринку, улыбнулся, как не улыбался давно, и просто сказал:
— Надо делать, ребята.
XII
Ползикова наткнулась на землянку случайно.
Людмила доверила ей раздать в совхозном поселке пригласительные билеты на торжественное закрытие лагеря. В наглаженном клетчатом платье, с шелковым красным галстуком на груди, Ползикова шла лесом, прижимая к груди Людмилину папку на молнии.
Вообще-то Ползикова не любила ходить одна по лесным дорогам. Мало ли что может случиться! В прошлом году две девочки из их лагеря встретили здесь дикого быка. Они долго бежали от него, заливаясь слезами и петляя между деревьями, а бык бежал за ними по просеке и жалобно мычал. Потом говорили, что это была всего-навсего чья-то заблудившаяся корова.
Но говорили это, наверно, так просто, чтоб не волновать детей.
Но сегодня был такой теплый и солнечный день, так весело щебетали птицы после прошедшего дождя, что Ползикова решила не идти проселком, а свернула в лес, на просеку.
За дальними стволами деревьев, на опушке леса, в золотых лучах солнца клубился утренний туман. Он рассеивался в чаще, и тогда словно проявлялся фотографический снимок — все яснее и яснее становились силуэты дальних деревьев и просвет между ними.