Так заканчивается день.
В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоило только Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываю свой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из его любимых выражений — особенно когда шёл дождь. — было следующее:
— Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ирисов украсил бы мой стол, как ты думаешь?
Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Чтобы туда добраться, нужно было пройти две мили по дороге, а потом свернуть в поле и преодолеть ещё полмили. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломенную шляпу, беру в руки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать в одиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шляпе, но от дождя она быстро теряла форму, поэтому, чтобы сберечь её, и нужен зонтик. С другой стороны, нельзя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов с зонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу её на землю и раскрываю над ней зонтик, а сам иду собирать цветы. В результате я не раз простужался.
Но самым страшным днём было воскресенье. По воскресеньям я убирал комнату, и как же я хорошо помню, какой ужас меня охватывал в те утренние часы, когда после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал, когда придёт Фоксли и примет мою работу.
— Закончил? — спрашивал он.
— Д-думаю, что да.
Тогда он идёт к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку, медленно натягивает её на правую руку и при этом шевелит каждым пальцем, проверяя, хорошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он двигается по комнате, проводя указательным пальцем поверху развешанных по стенам картинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не могу отвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судьбы. Почти всегда он умудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щёлку, которую я не заметил или о которой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фоксли медленно поворачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничего хорошего улыбкой, и выставлял палец, так чтобы и я мог видеть грязное пятнышко на белом пальце.
— Так, — говорил он. — Значит, ты — ленивый мальчишка. Не правда ли? Я молчу.
— Не правда ли?
— Мне кажется, я везде вытирал.
— Так всё-таки ты ленивый мальчишка или нет?
— Д-Да.
— А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь очень щепетилен на этот счёт, а?
Я молчу.
— Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счёт?
— Наверно… да.
— Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя, не правда ли?
— Я не знаю.
— Так сделать ему одолжение?
— Да-да.
— Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, после молитвы.
Остаток дня я провожу в мучительном ожидании вечера.
Боже праведный, воспоминания- совсем одолели меня. По воскресеньям мы также писали письма. «Дорогие мама и папа, большое вам спасибо за ваше письмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, простудился немного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдёт. Вчера мы играли с командой Шрусбери и выиграли у них со счётом 4: 2. Я наблюдал за игрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является нашим старостой, забил один гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям».
Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же я ванной — где угодно, лишь бы только туда не мог заглянуть Фоксли. Однако много времени у меня не было. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени должен был быть готов гренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а в будние дни в комнатах не разрешалось разводить огонь, поэтому все «шестёрки», жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собрались вокруг небольшого камина в библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность первым протянуть к огню длинную металлическую вилку. И ещё я должен был следить за тем, чтобы гренок Фоксли был: 1) хрустящим, 2) неподгоревшим, 3) горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этих требований рассматривалось как «наказуемый проступок».
— Эй ты! Что это такое?
— Гренок.
— По-твоему, это гренок?
— Ну…
— Ты, я вижу, совсем обленился и толком ничего сделать не можешь.
— Я старался.
— Знаешь, что делают с ленивой лошадью, Перкинс?
— Нет.
— А ты разве лошадь?
— Нет.
— Ты, по-моему, просто осёл — ха-ха! — а это, наверно, одно и то же. Ну ладно, увидимся попозже.
Ох и тяжёлые это были денёчки! Дать Фоксли подгоревший гренок — значит совершить «наказуемый проступок». Забыть счистить грязь с бутс Фоксли-значит также провиниться. Или не развесить его футболку и трусы. Или неправильно сложить зонтик. Или постучать в дверь его комнаты, когда он работал. Или наполнить ванну слишком горячей водой. Или не вычистить до блеска пуговицы на его форме. Или, надраивая пуговицы, оставить голубые пятнышки раствора на самой форме. Или не начистить до блеска подошвы башмаков. Или не прибрать вовремя в его комнате. Для Фоксли я, по правде говоря, и сам был «наказуемым проступком».