Юноша воспринимал все это не без удовольствия, но, возвращаясь домой, то бишь к Столтонам, больше об этом не задумывался. Он редко обращался к этой девушке даже с кратким словом и избегал засматриваться на нее, ему казалось, что в противном случае он обманул бы доверие гостеприимного хозяина. Не потому ли, что, как однажды обмолвился пастор, «речь шла о таком обществе, где высшее уважение к женщине состоит в том, чтобы ее не замечать»? Хотя мне представляется, что со стороны Таниоса это было в основном следствием юного возраста и застенчивости.
Во второй раз Асма попалась ему на глаза лишь в последнее воскресенье перед его возвращением в селение и беседой с Надиром у края скалистого обрыва. Он отправился к Рукозу, но его не застал. Тем не менее согласно местному обычаю он вошел в дом и стал бродить из комнаты в комнату, приглядываясь, как идут работы. Бывший управитель задумал оборудовать приемную залу, достойную дворца, а главное, достойную его амбиций, ибо она была еще просторнее, чем Зала с колоннами в замке шейха, соперником которого ему хотелось себя считать. Пока что шла отделка. Мастера деревянной мозаики уже покрыли стены золоченой резьбой, но пол еще не был выложен плиткой, а вместо фонтана, коему по замыслу предстояло красоваться в центре залы, белел всего-навсего восьмиугольник, начертанный мелом.
Там-то и находился Таниос, когда Асма явилась, чтобы принять гостя. Они вместе понаблюдали за кропотливым трудом мастеров перламутровых поделок. Пол залы загромождали ведра, длинные отрезы ткани, штабеля мраморных плит и корзина с домашней утварью — об острый угол одного из переполняющих ее предметов девушка чуть было не ушибла ногу. Тогда Таниос взял ее за руку, чтобы помочь ей обойти препятствие. А поскольку она на каждом шагу рисковала оступиться, он продолжал крепко сжимать ее руку.
Так они какое-то время будто очарованные прохаживались туда-сюда, глазея на потолок, как вдруг в коридоре послышались шаги.
Асма поспешно выдернула руку:
— Нас могут увидеть!
Таниос повернулся к ней.
Ей было двенадцать лет, и она была женщиной. С четко очерченными губами. От нее пахло диким гиацинтом.
Они продолжали блуждать по не до конца отделанной гостиной, но ни тот, ни другая больше не замечали того, чем якобы любовались. И когда шаги в коридоре, отдалясь, замерли, их руки вновь соединились. Но это были уже не те, не прежние руки. Ладонь Асмы показалась Таниосу горячей и трепетной, как птица. Словно тот выпавший из гнезда птенец, которого он однажды посадил к себе на ладонь, — казалось, он был напуган, попав в незнакомые руки, но вместе с тем и приободрился, уже не чувствуя себя покинутым.
Оба оглянулись на дверь. Потом посмотрели друг на друга. И потупились, смеясь от волнения. Переглянулись снова. Их веки сомкнулись. Их дыхание искало путь в потемках на ощупь.
Ваши губы при первом касанье отпрянули сразу, Словно бы счастье свое вы уже исчерпали и ныне боитесь долю чужую похитить… Вы были невинны? Но разве невинность уберегла вас? Даже Создатель велит нам для наших пиров резать горло ягнятам, А волкам — никогда…Если бы Таниосу в те дни довелось прочесть эти строки, сочиненные нечестивым погонщиком мулов, он бы лишний раз проклял его «мудрость старого филина». И был бы прав, ибо в доме Асмы ему суждено познать счастье. Мимолетное? Но счастье всегда таково — продлись оно неделю или тридцать лет, слезы, которые проливаешь в последний его час, всегда одинаково горьки, и все равно приходится пережить муки ада, чтобы обрести право на завтрашний день.
Он полюбил эту девушку, она полюбила его, и ее отец, по всей видимости, одобрял это. Были такие слова, которые для Таниоса ныне стали звучать по-другому. Скажем, когда Рукоз называл его «сын мой», это следовало понимать как «зятя», «будущего зятя». Как он раньше не догадался? Если бывший управитель так упорно вводил его в курс своих дел, он так поступал именно потому, что видел в нем будущего мужа своей единственной дочери. Через год ей исполнится тринадцать, ему будет шестнадцать, без малого семнадцать, они смогут заключить помолвку, а через два года пожениться, чтобы спать рядышком.