Одержимый стремлением возвыситься Рукоз не желал закончить свою карьеру там же, где начинал ее, отдав единственную дочь сыну управителя и, хуже того, незаконнорожденному, когда мог выдать ее за наследника «почтенного семейства». А для Раада, которого, верно, неотступно преследовал призрак разорения, не могла не казаться благом возможность наложить руку на обещанное Асме наследство.
Шагая по дороге в Кфарийабду, Таниос сначала всласть изругал самого себя за слепоту. Потом принялся размышлять. Не о ребяческом отмщении, но о том, нет ли какого-либо верного способа, чтобы еще успеть помешать этой свадьбе.
Задача не казалась ему неисполнимой. Коль скоро Рукоз, как и многие подобные ему разбогатевшие торговцы или арендаторы, был выскочкой, старый шейх, может быть, не пожелает примириться с таким мезальянсом. По всей видимости, это не придется по нраву тому, кто не захотел снизойти даже до того, чтобы посетить дом «вора»: как же отец Раада сможет согласиться на такой брак? Таниос знал, что найдет в нем решительного и ловкого союзника.
Он шел все быстрее, и каждый шаг отдавался болью в ногах, в ребрах, в плечах, в корнях волос. Но он не обращал внимания, это не в счет, лишь одно было важно до одержимости: Асма будет принадлежать ему — клялся он себе, готовый, если понадобится, перешагнуть через труп ее отца.
Приблизившись к селению, он двинулся дальше тропками, которые полями, потом по прогалине в сосновом лесу вели к замку, оставляя Плиты в стороне.
Добравшись до места, он поспешил не к шейху, а к своим родителям. Чтобы весьма торжественно просить их выслушать его, заранее взяв с них слово не пытаться его отговаривать под угрозой, что он уйдет навсегда.
То, что он затем сказал, почти в одинаковых выражениях передают монах Элиас в «Хронике» и пастор Столтон на отдельном листке, вложенном в его дневник за 1838 год, хотя запись, вероятно, была сделана гораздо позже.
Именно ее я и привожу здесь, ибо она должна соответствовать тому, что он узнал со слов самого Таниоса.
«Знайте, что я люблю эту девушку и она любит меня и что ее отец не мешал мне думать, что отдаст мне ее. Но Рукоз вместе с Раадом обвели меня вокруг пальца, и я отчаялся во всем. Если до конца этой недели я не стану женихом Асмы, я или убью Раада, или он убьет меня, а вы знаете, что я пойду на это без колебаний». — «Только не это!» — прошептала его мать, которая так никогда до конца и не оправилась от голодного бунта, устроенного сыном два года назад. Она сжала руку мужа, словно умоляя его, и этот последний, тоже до крайности взбудораженный, сказал, обращаясь к Таниосу, следующие слова: «Брак, которого ты боишься, не состоится. Я сумею ему помешать, если же нет, я тебе не отец!»
В общем-то столь напыщенная манера давать клятву была у жителей селения в обычае, но в данных обстоятельствах, когда разворачивалась драма, бравшая свое начало в самом рождении Таниоса, такая фраза прозвучала отнюдь не смешно — она достигла высокой патетики.
«Судьба стянула свои узлы, — говорит „Хроника“, — и смерть уже бродила неподалеку…»
У Таниоса было впечатление, что она бродит именно вокруг него. И он был не уверен, что хочет, чтобы она удалилась. Зато Гериос, обычно такой вялый, казалось, решился схватиться с самим Роком, став ему поперек пути.
Те жители селения, которые отродясь не питали ни малейшего сочувствия к этому человеку — в их числе и «мой» Джебраил, и многие другие старожилы, — утверждают, что замковый управитель показал бы себя куда менее волевым, если бы надежды Таниоса не совпадали с желаниями шейха и пришлось бы оказать сопротивление этому последнему. Они упускают из виду тот душевный переворот, что произошел у Гериоса на склоне жизни, полной провалов и одолений. Он почувствовал себя вовлеченным в дело спасения. Спасения не только собственного сына, но и своего достоинства мужа, отца, мужчины, столь долго подвергавшегося осмеянию.
В тот же вечер, вскоре после возвращения Таниоса и разговора с ним, он направился к шейху и обнаружил его в большой зале замка — шейх расхаживал меж колоннами, и голова его, седая, растрепанная, была непокрыта. В руках были четки, он перебирал их с равномерным непрерывным постукиваньем, словно отмечал свои вздохи.
Управитель остановился в дверях. Не произнося ни слова, он ждал, когда будет замечено его присутствие, подчеркнутое близостью горящей лампы.
— Что случилось, хведжа Гериос? С виду подумаешь, что забот у тебя не меньше моего.
— Дело в моем сыне, шейх.
— Наши сыновья — наша надежда, наш крест.
Они уселись друг против друга, оба уже измученные еще только начинавшейся беседой.