— Алло? — задрала голову, разглядывая мерцающие на потолке цифры: „3:07“.
Часы, проецирующие циферблат на потолок, поставил в квартире Дима. Лежа, надо признаться, смотреть было удобно, но сидя… шею можно сломать. Впрочем, при наличии радиотелефона, — тоже Димино приобретение, — разговаривать сидя почти не приходилось.
— Екатерина Михайловна? Это Самохин, — услышала Катя голос дежурного по ГУВД. — Тут у нас происшествие…
— Так поднимай опергруппу. Чего ты мне-то звонишь?
— Лемехов заезжал, сказал, чтобы я вас обязательно вызвал.
Дежурный не то чтобы смущался, но явно чувствовал себя неловко. Поднял человека среди ночи. Если случилось что-то действительно серьезное, то опергруппа уже выехала на место происшествия и звонить Кате, в сущности, не было необходимости.
— Понятно. Что хоть случилось-то?
— В половине второго ночи стрельба была в „Палермо“.
Сон как рукой сняло. Стрельба в Цыганском поселке — не просто экстраординарное происшествие. Это уже из ряда вон. Цыгане торговали наркотой и потому всеми силами старались избегать внимания правоохранительных органов. Все конфликты, включая поножовщину, решали силами своих „баронов“. Райончик, что и говорить, криминогенный, но до стрельбы пока не доходило. Столько нового за день свалилось… Сперва фээсбэшник этот, теперь цыгане. В свете же беседы с Америдзе происшествие выглядело и вовсе мрачно.
— Во сколько поступил звонок?
— Без десяти три. Жильцы соседних домов позвонили. Проснулись от выстрелов, увидели, что что-то горит, вызвали наших и пожарников. Местные, из отделения, подъехали, но там цыгане улицу перекрыли — не подъехать. Все орут, галдят, руками размахивают. Прям митинг. Пришлось разгонять. — Костя вздохнул: — В общем, пока то, пока се, пожарникам работы почти и не осталось. Сгорело все на фиг. Дом, машина, сарай. Похоже, пара трупов там.
— Костя, „похоже“ или „пара трупов“? — раздраженно спросила Катя. — Ты, будь добр, излагай конкретнее.
— Ребята из ППС сообщили: два тела.
— Понятно. Оцепление выставили?
— Конечно, сразу. Эксперты выехали. Кинолог с собакой. От ваших — Панкратов.
— Это я знаю. А от прокуратурских кто? — спросила Катя, поднимаясь и направляясь в ванную.
— Гринев.
— Понятно. — Катя, как и большинство оперов, Гриню недолюбливала. — Я буду… — Она прикинула, как быстро сможет добраться до Цыганского поселка. — …Минут через двадцать.
— Хорошо. Связаться с опергруппой, доложить?
— Свяжись, Костя, свяжись, — согласилась Катя.
Она отключила трубку, положила на полочку в прихожей. Умылась, почистила зубы. Натянула джинсы, рубашку, любимую замшевую курточку. В прихожей привычно отыскала „боевые“ кроссовки. Во-первых, полночи на ногах — не шутка. Во-вторых, в Цыганском поселке лужи размером с Мировой океан. Сапоги жалко. Вроде бы теперь и семейный бюджет позволяет не дрожать над каждой царапиной на обуви, ан нет. Старые привычки оказались удивительно живучи. Ну и, в-третьих, любила Катя эти кроссовочки, давным-давно купленные. „Адидасы“, временем разбитые, послужившие, но надежные.
Уже на выходе черкнула записку Настене, на случай, если та проснется. И тут же пожалела, что Дима остался в Москве. У дочери была потрясающая особенность просыпаться, когда Катя уходила из дома. Чувствовала, что ли?
Спустилась к подъезду, забралась за руль новенькой „семерки“ — Дима настоял на покупке: „Мне нужна живая жена, а не еженедельные посещения кладбища“. Хорошо хоть „Жигули“ взяли, не иномарку. Нет, в управлении и иномарку „приняли“ бы — тем более что немалая часть сотрудников каталась хотя и на подержанных, но все-таки импортных авто, — но кости перемывали бы долго и с удовольствием. Народ такой. Как сейчас модно говорить — менталитет.
А Катю и ее прежняя раздрызганная „копеечка“ устраивала. Хотя „семерка“ была лучше, что говорить. Заводилась с полоборота и бегала ровно. Не дребезжала, не стучала, не хрюкала.
Через полчаса она подъезжала к Цыганскому поселку. Издалека возникало ощущение, что нынче народный праздник. Радостно плясали в ночном небе отблески маячков, окна домов окрест были залиты светом. Единственное „но“ — из глубины поселка к редким облакам тянулся чахлый столбик могильно-черного дыма. На подъезде стояла машина ППС — видавший виды „уазик“. Покуривал, опершись о капот, хмурый, невыспавшийся сержант. Автомат картинно болтался на груди, взгляд мрачно-размазанный. Заметив „семерку“, сержант отправил щелчком окурок в кювет, отлепился от капота, махнул рукой: стоять, мол. Катя послушно остановила машину, опустила стекло, показала удостоверение.