Я решил непременно побеседовать с Ондрой. Кто знал, что и в клинике начались уже толки? В конце концов, не может он от этого отмахнуться! Я заранее испытывал неловкость — как всегда в предвкушении разговора на личные темы.
Он облегчил мне задачу — пришел ко мне сам. В четверг — что, в общем, было не очень удачно. Я размышлял над операцией, которая назавтра предстояла Витеку. Снова раскладывал перед собой снимки и томограммы. Сравнивал, строил предположения о том, что означает тот или иной размытый контур. Пытался угадать, какие неожиданности ждут меня, когда я подойду к опухоли, и все окрестные образования, невероятной уязвимости, будут лежать передо мной, как рельефная карта. Четвертый желудочек — ущелье смерти, чьих стен опасно и коснуться!
Я достал несколько свежих публикаций. Изучал пути подхода и операционную технику своих коллег. Один из них убрал всю опухоль у еще более малолетнего, чем Узлик. Провел фантастическую операцию, но ребенок через неделю умер. Развились осложнения, вполне естественные при вмешательствах в этой области мозга. Вся информация была не в пользу предстоящего. Следующая статья рассматривала резекцию такой же опухоли у мальчика постарше, окончившуюся послеоперационным кровотечением. Затем подробно сообщалось об операции в два этапа, отлично удавшейся, но вызвавшей эмболизацию мозга. Драматическое описание французским автором того, как у однояйцевых близнецов обнаружились мозговые опухоли в одном и том же месте. Оперирован был один, но не выжил… Чем дальше, тем больше меня это удручало.
Приход сына начисто ускользнул от моего внимания. Каким-то шестым чувством я уловил присутствие в комнате другого человека и, оглянувшись, увидел, что в кресле удобно устроился Ондра.
— Однако, папа, ты умеешь дематериализоваться!
— Давно ты здесь?
— Порядочно! Я даже стучал — ты никак не реагировал. Говорю: «Привет!» Ты опять ничего. Что это у тебя за детектив?
— Лучше не спрашивай, — засмеялся я. — Детектив против этого — дневник барышни.
— Да что ты говоришь! Неужели ваша специальная литература так увлекательна?
Я вкратце рассказал ему о Витеке. Он так же горячо, как Митя, стал упрашивать, чтобы я оперировал Узлика. Я признался, что мне страшновато. Он не поверил.
— А где ж твоя профессиональная сноровка? — удивился он полуиронически. — Я думал, если уж ты занимаешься одним и тем же и с тобой люди, на которых можно положиться…
— Пианист тоже исполняет одну программу и робеет перед каждым выступлением.
— Да, но ведь перед ним полный зал. Сфальшивит — и сразу всем слышно.
— А у нас не на публику, — парировал я. — Резанешь не там — и никому не видно.
— Ну папа… Я хотел просто тебя немного подзадорить!
— Возможно, но вы все это понимаете несколько упрощенно. Одним и тем же это не бывает никогда. Наоборот, всё большей частью совершенно по-другому, чем тебе сначала видится. Разрабатываешь ход операции до малейших подробностей, а…
— Стратегия великой битвы, да? — усмехнулся он добродушно.
— Пожалуй. Да только черта лысого она поможет, если, например, встретится аномальный сосудик там, где по всем правилам анатомии быть его не должно.
— По-твоему, этот твой мальчик действительно такая неразрешимая проблема?
— Битва, заранее обреченная на проигрыш! Ватерлоо — в оценке экспертов. Только неспециалисты мне верят. Говорят то, что и ты, и еще прибавляют: «У вас золотые руки!..» — и тому подобное.
— И все-таки представь, что вдруг удастся…
— Ох, и не говори! Мальчишка уже влез мне в душу. Я не могу к нему относиться как к чужому.
— А это очень мешает?
— Мешает. Недавно оперировал тяжелый случай у товарища по интернату. И это стоило мне нервов.
— А почему ты не дал соперировать кому-нибудь другому?
Я посмотрел на сына и присвистнул. Вспомнил, как мы когда-то с Иткой устраивали взаимные обсуждения всех членов нашей семьи. Как убеждали каждого говорить о себе только правду.
— Почему? — заговорил я наконец. — А потому, что никто не сделал бы этого лучше меня.
Вот так. Ни малейшей иронии. Лишь легкая, хорошо скрытая вспышка уважительного изумления. И чуть сдавленное:
— Так… почему ты тогда, собственно, колеблешься, папа?
Я засмеялся.
— А я откуда знаю? Ладно, больше не буду. Но скажи все-таки, что побудило тебя прийти? Ведь не желание слушать мои рассказы о клинике?..
— Ну, это долго объяснять… У тебя, я вижу, много работы.
— Нет, Ондра, нет, — закрыл я журнал и потянулся. — Без перерыва все равно нельзя. Ты ужинал?
— Что-нибудь легкое я бы…
— Не продолжай! Идем на кухню и посмотрим, что у нас в холодильнике. Можешь мне в это время рассказывать.
Это вышло удачно. Ондра был явно не в своей тарелке — не знал, с чего начать. Пока он доставал приборы и накрывал на стол, не надо было по крайней мере смотреть друг другу в глаза.
— Не знаю, что делать, — вдруг произнес он. — Увяз по уши, и ни туда ни сюда… Словно ехал на лодке и подземной рекой попал в пещеру. Внутри красиво — но становится жутко, потому что не знаешь, как выбраться.
Я поставил на стол бутылку пива и два стакана.
— Ты, я смотрю, поэтом заделался, мальчик!
Он сел и попытался улыбнуться, но получилось лишь слабое, кривенькое подобие улыбки. Примерно такое, с каким накануне смотрела на меня Итка, сокрушаясь, что Ондра несчастлив. Мне стало его жаль.
— Если речь идет о той молодой даме, то мне об этом кое-что уже известно.
Он зарумянился.
— Я так и думал. Мама со мной разговаривает, как с очарованным принцем, попавшим в гнездо сирен. Наверно, вас информировала та учительница, которая ездит к Вискочилу?
Я был слегка задет.
— Сплетни меня отнюдь не занимают, как ты знаешь, — бросил я. — Если не нравится, снимем с повестки эту тему.
— Ну, папа, — испугался он, что меня обидел, — просто я хотел сказать, что все кому не лень болтают…
— А, это безусловно. Тут уж приходится смириться, если, так сказать, предоставляешь повод…
Черт! — мысленно одернул я себя. — Он с тобой откровенно, а ты берешь менторский тон. Так ведь и отпугнуть недолго.
Нет, я его не отпугнул. Должно быть, у него давно уж наболело, а поделиться было не с кем.
— Знаю, — вяло согласился он, следя отсутствующим взглядом, как я накладываю ему в тарелку ломти ветчины и сыра.
Потом заметил это:
— Куда ты, папа, разве я столько съем!
Я добродушно ухмыльнулся:
— Страдания молодого Вертера! Не ешь, не спишь, увядаешь, как лилия.
— Раз ты обо мне все знаешь, посоветуй, как быть. Она меня любит настолько, что даже страшно. Ее муж теперь в полном порядке — во всяком случае, внешне никаких нарушений нет. Только он по сравнению с прежним стал каким-то… заторможенным. Кто не знал его, ничего заметить не может. Смеется, разговаривает, даже пошел работать. Но в чем-то он изменился характером. Был человеком очень тонким, а теперь — шумен и как-то отталкивающе жизнелюбив. Даже внешне погрубел.
— И это той даме не нравится.
— Говорит, она его иногда боится.
— Ей бы радоваться, что он в такой форме.
— Понимаешь, эта операция совершенно выбила ее из колеи. Он для нее был всем. А потом в ней что-то надломилось. У вас ей сказали, что опухоль совсем убрать не удалось и она, видимо, будет расти дальше. Что через год-другой его состояние ухудшится…
— Между тем он продолжает жить и даже процветает — это нарушило ее расчеты, — не мог я удержаться от иронии.
Ондра нахмурился:
— Ты к ней несправедлив. Она его любит. Во всяком случае, любила…
— Пока не появился ты.
Я знал, что говорю ему колкости, но я был искренен.
Он проглотил это.
— Да, пока не появился я. Нельзя поставить это ей в вину. Мы были едва знакомы. Но ты не представляешь себе, до чего она была сокрушена, когда узнала, что с ним! Поэтому-то я и обещал оказать ей протекцию у тебя в клинике. А когда потом муж ее там остался…
— Ты, говоря короче, принял на себя роль благородного рыцаря.
— Папа, не надо все время над этим смеяться…