Да, мы здесь для того, чтобы отстаивать и защищать. И даже когда наступает клиническая смерть и только лента электроэнцефалографа еще ловит какие-то остатки деятельности мозга, не позволяем себе отключить человека от оживляющих аппаратов. Такова наша роль.
Пострадавшую наконец увозят в отделение реанимации. Гладка и Кроупа ушли в ординаторскую. Опять сестра сварила мне кофе. Диктую Зеленому протокол. Оба мы до предела выложились. Зеленый делает ошибки, и я дважды описываю один и тот же этап операции. Уже далеко за полночь.
Мужчина с оперированной рукой по-прежнему в блоке, рядом с операционной. В отделении нет свободного места, утром придется кого-нибудь выписать. Я уточняю ход событий, приведших к катастрофе. Муж и жена с ребенком возвращались из деревни неподалеку от Праги. Были в гостях у родственников. Указано, что санитар, привезший пострадавших, близко их знал. По его утверждению, муж хорошо водил машину, но, видимо, много выпил. Надеялся добраться вечером до Праги по окрестным дорогам, минуя контроль. И жена нарушила правила. Села с ребенком на переднее сиденье — наверное, хотела подстраховать мужа. Она тоже водит машину и в тот вечер, к несчастью, пила.
Машину занесло. На полной скорости она врезалась в телеграфный столб и смялась, как коробка из-под сигарет. Удар пришелся на переднюю часть с правой стороны, мать с ребенком налетели на переднюю раму. Отца задела только острая грань покоробленного кузова, около раны на коже были следы желтого лака. Каждая деталь этой страшной трагедии будет подвергнута подробному расследованию, но чем это может помочь? Ребенка никто не вернет к жизни. Отца его будут судить. Он заведовал магазином тканей. При нем оказалась бумага о том, что он получил награду за образцовую работу.
Мы с доктором Зеленым остановились возле оперированного. Должно быть, он крепко спал. Когда мы зажгли свет, он немного очнулся и попытался сесть. Это ему не удалось. Оперированная рука была приподнята и фиксирована лангетой. Сознание было помрачено — анальгетики и снотворные не сочетаются с алкоголем.
— Чего ты меня держишь… Власта… слышишь? Пусти руку… — лопотал он, жмурясь от резкого света.
Ему удалось приподняться до полусидячего положения. Теперь он уже различал, что в дверях стоим мы.
— Иди сюда, Власточка… где ты?
В пьяном лопотании зазвучали тревожные нотки.
— Кто тут есть? Принеси пива. Что-то я совсем ошалел…
Он сделал резкое движение фиксированной рукой и зашипел от боли. Операционная сестра подскочила к нему:
— Лежите спокойно, а то что-нибудь повредите, рука должна быть приподнята.
Он увидел сестру, и в глазах его дрогнула веселая искорка.
— Это кто такой к нам пришел? — засюсюкал он. — Кисонька… — попытался он поймать ее здоровой рукой. — Иди, присядь сюда. Не желаете. Какие вы злые! Зачем меня привязали?
Сестра хмурилась, с усилием сдерживая себя. Пыталась снова уложить его и подоткнуть одеяло. Он начал пьяно хихикать и сдергивать одеяло, как непоседливый и капризный ребенок.
— Не буду я спать один, не буду, и все… — упрямо хватал он ее за руки. — Раз меня привязала, сама оставайся…
Я подошел к нему.
— Ложитесь, вы после операции и должны быть в покое.
Он немного протрезвел. Послушно лег на спину. Внезапно стал осмысливать больничную обстановку, казенное белье… Вздрогнул.
— Где я? Зачем меня сюда забрали? Где Власта? Власточка… — захныкал он.
— У вас была авария, — строго сказал я. — Пришлось
зашивать руку.
Он затих. Недоверчиво смотрел на нас. Он ничего не помнил. У него было, видимо, еще и легкое сотрясение мозга, происшедшая катастрофа совершенно выпала из памяти. Но пока он более внимательно глядел вокруг, глуповатое выражение пьяного начало исчезать с его лица. Все прочнее цеплялись за белые стены, за шкафчик с инструментами, за наши халаты нити возвращающегося сознания — что-то в глубинах его забило тревогу, и с такой силой, что побороло действие еще не рассеявшегося алкоголя, анальгетиков и снотворного.
Перед нами лежал теперь протрезвевший, испуганный человек, который, дрожа и запинаясь, бормотал:
— Что с женой? Случилось чего с ней?.. А ребенок? У нас ребенок…
Зеленый следил за этой переменой, сжав губы. И тут его прорвало:
— У жены вашей тяжелые увечья, а ребенка вы убили. Напились как свинья!
Он проговорил это стремительно, чуть не выкрикнул. Я не ждал от Зеленого такого выпада и не успел его предотвратить. Как будто тут был не прооперированный человек, ослабленный инъекциями и опьянением!
— Доктор, так нам нельзя…
Я взял Зеленого за кисть и сжал ее, давая понять, что от дальнейших объяснений следует воздержаться. Была надежда, что пациент еще не настолько пришел в себя, чтобы воспринять сказанное. В первую минуту казалось, так оно и было. Он уже не дрожал, лицо застыло, не выражая ни намека на смятение или какое-либо чувство — даже на элементарный интерес к окружающему. Казалось, он заснул с открытыми глазами. Пропустил слова Зеленого мимо ушей, а может, и вообще их не услышал. Или что сочетание лекарств и алкоголя вызвало неожиданную апатию, заторможенность сознания.
Но вот оцепенелое лицо, похожее за минуту перед тем на маску, как молнией пронзило ужасом.
— Вы что сказали? Этого не может быть!
Зеленый уже ничего не говорил, но не сводил с больного глаз, горящих гневом. Тот ухватился здоровой рукой за край постели и снова попытался сесть.
— Врете, врете же вы, ведь врете?..
Теперь слова наскакивали друг на друга, как зубы, выбивающие дробь, вытаращенные глаза молили о пощаде.
— Успокойтесь. Жена ваша тоже прооперирована. Сделаем все возможное, чтобы ее спасти… — миролюбиво сказал я.
Он смотрел на мой рот так, словно разбирал слова по движению губ, словно оглох и ничего не понимал. В его подсознание еще не просочилась последняя, самая горькая капля. Он замер, не решаясь это выговорить. Потом хрипло попросил:
— Скажите мне… Наша Олинка… С ней что-нибудь сделалось?
Зеленый отвернулся. Я опустил глаза, подтверждая жестокую правду. Он заскулил. Заметался, давясь звуками из странной смеси всхлипываний и безумного смеха. Начался истерический припадок.
Сестра, бледная, стояла около него. Такого ей еще не приходилось видеть, она всегда была только операционной сестрой. Я попросил ее набрать ампулку фаустана. Пока инъекция не подействовала, мне и Зеленому пришлось держать мятущегося пациента — боялись за свежие швы.
Мы долго ждали, пока он успокоился, и наконец передоверили его сестре. Меня разбирала злость. Последнего инцидента нельзя было допускать, Зеленый просто-напросто сорвался. И почему? Сегодняшних событий, вероятно, оказалось для него более чем достаточно. Не совладал с собой, поддался минутному импульсу гнева. Так грубо все это вышло. Сам тон, и в такой неподходящий момент…
Зеленый все это прекрасно понимал. Поплелся за мной к кабинету и, так как я не предложил ему войти, нерешительно остановился на пороге.
— Я очень извиняюсь, пан профессор, нельзя мне было ему этого сегодня говорить.
Я молча снимал халат. Еще не решил, надо ли возвращаться к тому непонятному инциденту и делать Зеленому выговор. Он первый тихо заговорил:
— Нашему малышу два года, а он до сих пор не встает. Коллега из педиатрического сказал на прошлой неделе, что это ранний детский паралич. Жена еще не знает.
Я мгновенно обернулся. Он все стоял в дверях, ссутулившийся, очень бледный, взгляд его еще пылал, только уже не гневом, а какой-то грустной нежностью. Темные волосы в беспорядке падали на лицо — так мог бы выглядеть юноша после бессонной ночи любви.
— Я очень, очень вам сочувствую, — сказал я. — Но, может быть, педиатр ошибся. Один из наших детей тоже начал ходить совсем поздно…