— Санитарную? Для чего? — вклинился в разговор старший сын.
— Это не требуется, мы хоть сейчас его перевезем, у нас машина, — обступив меня, заговорили они наперебой.
Я переложил трубку к другому уху.
— Санитарную машину на утро, — повторил я сестре. — Да, с ним поедет кто-нибудь из родных.
Кладу трубку и объясняю, почему нельзя хоть сейчас и на своей машине. Поняли. Старший сын произносит традиционные слова благодарности, все учтиво прощаются. Еще раз заверяют: дома у отца будет все, что потребуется, — могу не опасаться.
Я верю им. И думаю: какая нужна сила, чтоб знать о себе худшее и терпеливо ждать конца. Знаменательно, что простым людям это дается легче. Чем больше человек знает о болезнях, тем больше их боится. Обычно думают, проще всего в этом случае медику. Если болен, сам себе поставит диагноз и станет лечиться, как найдет наиболее рациональным. А между тем сколько сомнений и домыслов одолевает врача при одном тревожном симптоме или сомнительном биохимическом анализе, если дело касается его или кого-нибудь из близких!..
— Ну как ты? — спросил я однажды коллегу, у которого за год до того были неполадки с желчным пузырем.
— Не говори!.. — махнул он рукой. — Перенес последовательно рак желчного пузыря, толстой кишки и, наконец, прободение язвы желудка.
— Да ну! Тебя, значит, оперировали?
— Не оперировали, — смеется. — Просто в тот период психанул. Выдумывал себе болезни. Теперь вот наплевал на все анализы — и порядок.
Заверяю его, что он никогда еще так хорошо не выглядел.
— Да брось! — перебивает он меня. — Я все равно тебе бы не поверил. Но я прибавил в весе три кило и чувствую себя отлично.
Не утерпев, я поднимаюсь наверх посмотреть на Царду.
— Сыновья уже тут побывали, — объявляет мне сестра, — он знает, что выписывается.
На Царде шелковая пижама, он чисто выбрит. Улыбается, и улыбка у него никак не грустная, скорее торжественная. На столе — свежий букет чайных роз.
— Пан профессор, благодарю вас от всей семьи.
Лицо у него желтое, но оживленное. Резкие линии бровей, темные искрящиеся глаза. Дышит тяжело, первичная опухоль — у верхушки правого легкого. Должно быть, давит на плечевое сплетение — значит, больной испытывает сильную боль.
— Вы все равно ведь не могли бы мне помочь. Дети здесь днюют и ночуют, а это тревожит больных.
— Если хотите, я отпущу вас домой. Но так не нужно говорить, увидите, вам станет лучше…
Он остановил меня движением вытянутой руки. Было в этом жесте что-то от давних веков — что-то, присущее лишь старейшине рода.
— Я знаю, вы хороший человек. Но я не тужу. Прожил красивую жизнь. Дети благодарные, они меня не оставят. Еще так много надо нам сказать друг другу… — кончил он теми же словами, какие произнес недавно его сын.
Оставалось только пожать ему руку. Я спустился на первый этаж. Перед глазами все еще стояло торжественное лицо Царды. Как бы себя чувствовал в подобной ситуации я? Тоже хотел бы, чтобы у постели собрались в последнюю минуту мои родные? Или легче было бы со всем покончить самому, как сделал недавно один наш доктор из поликлиники, когда узнал, что у него рак легкого?
Я даже вспомнил стихи Галаса:
Может быть, легче умирать в одиночестве? Однажды мы с Иткой дали друг другу обещание, что в этом вопросе никогда не станем лгать. На миг я представил себе, что у нее неизлечимая болезнь. Сказал бы я ей правду?
Никогда! Придумывал бы прямо фантастическую ложь, только бы не лишать ее надежды. Однако медики в подобных случаях не верят уже из принципа. Это заколдованный круг. Что, если прооперирован был бы я сам? Итка меня уверяла бы, что это банальная язва желудка. Все приятели утверждали бы то же, и, быть может, с полным основанием. Но я бы им не верил. С тем же успехом это мог быть рак желудка. Ищу симптомы, слежу за весом. Переубедить меня может только время. Такова оборотная сторона нашей профессии.
Ну, хватит! Как реагировала бы на эти погребальные размышления Итка?
«А все твой юбилей, — сказала бы она. — Всякий юбилей — тошнотворное мероприятие: самый здравомыслящий человек от него размякает».
В приоткрытой двери показалась голова Ружковой.
— Ушли все? Будете диктовать реферат?
Конечно, с удовольствием, хоть часик, если получится. Сегодня после обеда заседание Общества Пуркине.[1] Перед тем надо еще поговорить с Кртеком о плане научных исследований на будущий год.
— Пан профессор, могу я зайти к вам на две минуты? — спрашивает по местному телефону старшая сестра.
— До завтра это не подождет?
— У меня неотложное дело!
Верушка — мы зовем ее Эльвира — очень энергична и предприимчива. Напоминает мне, что завтра операционный день, так что времени я все равно не нашел бы. Отделение в такой критической ситуации, что она готова сложить с себя обязанности старшей сестры.
— А Румл не может вам что-нибудь посоветовать? Для чего у меня заместитель по лечебной части?
— Он мне посоветовал. Принять мепробамат!
— Ну хорошо, зайдите.
Через минуту она врывается в мой кабинет. На щеках красные пятна, до того взбудоражена.
— Я решила подать заявление об уходе, — задыхаясь, выпаливает она с места в карьер. — Главврач Румл совершенно не вникает в положение со средним медперсоналом. До завтра надо представить график отпусков. Летом я просто не в состоянии обеспечить клинику сестрами. И это при том, что все процедурные возьмут суточные дежурства. И еще операционные обещали помочь…
— Погодите, Эльвира, — называю ее этим именем, — ведь какое-то решение надо все же найти…
Она сокрушенно опускается на стул. Уголки рта ее начинают подозрительно вздрагивать, голос срывается:
— Честное слово, я уже не в состоянии! Просила пана Румла зайти к главной сестре — не хочет. Говорит, что и так превратился в хозяйственника, и все к нему лезут с просьбами. А почему тогда не присылают выпускниц? Каждый год та же история. Две пришли показаться, я стала им рассказывать, как у нас хорошо, а их перебросили на ликвидацию прорыва в новой точке. Руженка еще в позапрошлом году должна была уйти на пенсию — летом ее не будет. Пять сестер едут в отпуск по туристической путевке за границу, там нельзя менять сроки. А две идут в декрет… У Яны годовалый ребенок, должна была в этом году выйти, но передумала.
— Где список, покажите, — прошу я, только чтобы выиграть время.
Просматриваю график по отдельным летним месяцам. Как всегда, самое трудное положение в июле и августе.
— Что, если кто-нибудь возьмет отпуск уже сейчас, в июне? Ирена, например, или Ганка?
— Не выйдет, — отвечает старшая сестра, шмыгая носом в платочек, и вид у нее при этом как у дамы с камелиями. На прошлой неделе у Евы из лаборатории была свадьба, и обе они пили кока-колу.
— Кока-колу? Какое это имеет отношение к нашей проблеме? — изумляюсь я.
— Очень большое, — говорит она подавленно. — Вместо вина пили кока-колу, значит, обе они в положении. В июле уже не выйдут на работу. Как только я это заметила, я отвела их в сторонку, и обе признались, что реакция на «ХГ» у них положительная.
— Гос-споди боже мой, — вздыхаю я, хотя меня и разбирает смех.
Моя растерянность трогает старшую сестру. Она понимает, что я едва ли чем помогу, но довольна, что хоть излила душу.
— Ну ничего, — начинает она извиняться. — Простите, что побеспокоила напрасно. Просто не знаю, что делать, никогда еще так не бывало. На прошлой неделе сама отдежурила сутки, потому что было всего две сестры и третьекурсники. По ночам даже просыпаюсь от страха, как бы в клинике чего не случилось.
— И как на это смотрит муж? — пытаюсь я спасти ситуацию шуткой.
Красивые серо-голубые глаза влажнеют.
— Вчера за ужином швырнул в меня тарелкой. «Не для того, — говорит, — я женился, чтобы есть старые, заветрелые кнедлики». А они и стояли-то с воскресенья, и я на них вылила ему три яйца…
1