Следующая строчка была размазанной, но даже теперь, почти сто лет спустя, я помнила, что написала в тот вечер после свадьбы: «Жизнь прекрасна и удивительна». А полгода спустя, в день превращения, я так же, как и сейчас, листала дневник. Только тогда я еще могла плакать. Когда слезы упали на последнюю строчку записи, я торопливо смахнула их рукой и смазала слова. Горькие слезы стерли с бумажных страниц упоминания о том, как прекрасна и удивительна была моя жизнь в первый месяц после свадьбы.
Всего их было два — два месяца острого, ослепительного счастья, такого сильного, что его невозможно описать словами. Поэтому дневник, постоянный спутник моих волнительных дней и бессонных ночей, с его радостями и сомнениями, кропотливо занесенными на бумагу чернилами и пером, с его отчаянием и мучительными рассуждениями, любит ли меня Алекс так же, как люблю его я, был заброшен в стол, заперт на ключ, стал частью прошлой, девичьей жизни. В месяцы после свадьбы мне было некогда заполнять новые страницы дневника: я торопилась жить, не могла насытиться любовью своего молодого супруга, не могла надышаться на него. Как будто знала, что смерть уже притаилась за порогом и готовится предъявить свои права на Алекса, навсегда разлучив нас…
Теперь, глядя на наполовину пустую тетрадь, я жалела, что не делала хотя бы коротких записей. Чтобы сейчас попытаться воскресить в памяти те дни счастья. Последняя запись в середине тетради была сделана угловатым и резким чужим почерком. Август 1911 года: «Моя жизнь кончена. Алекса больше нет. Глупая дуэль! Лучше бы вместо него убили меня…» Дальше шла большая уродливая клякса, а прямо под ней было дописано: «Теперь мне все равно: что в омут, что в вампиры».
Почерк так резко контрастировал с другими записями, что казалось, будто писал другой человек. Так и было. Той прежней Лизы — трепетной, жизнерадостной, влюбленной, больше не было. А та, которой я стала после смерти Алекса, не знала улыбки, не верила в счастье и уже ничего не ждала. Все, что у меня тогда оставалось, — моя семья. Бабушка, дед и родители, которые были вампирами, сколько я их помнила, а еще брат Анатоль и его жена Анфиса, которые в ту самую минуту, когда я писала в дневнике, проходили через превращение в кабинете отца на первом этаже нашего петербургского особняка.
Я провела пальцем по большой черной кляксе, расползшейся ниже. В день превращения я поставила ее от неожиданности, напуганная слабым женским вскриком снизу. Это кричала Анфиса.
Перед глазами помутилось, и я перенеслась в тот день, о котором так не любила вспоминать.
«Теперь мне все равно: что в омут, что в вампиры…» — размашисто начеркала я прямо под кляксой, едва не прорывая бумагу пером.
Потом с отчаянной решимостью поднялась с места. Моя очередь.
«У Анфисы нет выбора, — ясно прозвучал в ушах ровный голос матери. — У тебя есть. Подумай хорошенько».
— Тут и думать нечего! — с досадой пробормотала я, направляясь к лестнице.
В нескольких шагах от кабинета закружилась от волнения голова, ноги налились тяжестью, каждый шаг давался с трудом, словно тело протестовало против моего решения. Я остановилась, чтобы перевести дух, и тут дверь распахнулась, выпуская наружу брата с женой. Анатоль, всегда оживленный и веселый, показался мне каменным истуканом. Брат взглянул на меня так холодно и равнодушно, как будто я была безымянной горничной, а не его родной сестрой. Глаза его были чужими и безжизненными, словно из него разом вынули живую душу. На лице Анфисы тоже появилось какое-то незнакомое прежде выражение — надменное, отстраненное и чуточку ошеломленное. Она, в отличие от Анатоля, не знала, что ее ждет за дверьми кабинета свекра, и, должно быть, еще не осознала в полной мере, что с ней произошло. Однако при виде меня ее тонкие ноздри по-звериному дрогнули, а светлые серые глаза сделались черными и злыми — словно сам дьявол глянул из них на меня. Невольно содрогнувшись, я отшатнулась к стене. В тот же миг из кабинета стремительно вышла Лидия, загородила меня собой и властно велела сыну:
— Уведи Анфису. Дуняша ждет в вашей комнате.
Я содрогнулась, поняв скрытый смысл приказа. Горничная должна была утолить жажду новопревращенных вампиров. Брат с женой устремились вперед и прошли мимо так быстро, как будто не касались пола ногами, а летели над ним. Я представила себе Дуняшу: полную, смешливую, с веснушками на круглых щеках, с застенчивым взглядом голубых глаз. Как можно пожелать ее крови? Как это все отвратительно, противоестественно, ужасно!
— Ты уверена, что хочешь того же? — Мать смотрела на меня печально и утомленно. В ее глазах я увидела невысказанную мольбу, что было вовсе удивительно. Лидия никогда не снисходила до просьб, она умела только приказывать.