Ложкина он любил, но к его научным занятиям относился пренебрежительно.
Он встретил Ложкина в столовой и, гладя бороду, долго смотрел на него: Ложкин был неблагополучен. Он стоял сгорбившись, положив руку на стол, напряженно прислушиваясь к разговору. У него было недоуменное и строгое лицо. Он стеснялся. Можно было подумать, что он присутствует при каком-то неприятном, но важном и неизбежном событии.
— Вот и вас заело, Степан Степанович, — сказал Вязлов и сел, пристукнув палкой.
Ложкин, очнувшись, бросился к нему и с горячностью, его самого удивившей, заговорил о том, что давно хотел повидаться и поговорить. Ни разу за последние полгода он не вспомнил о Вязлове и не испытывал ни малейшего желания поговорить с ним. Все это была чистейшая ложь — он с досадой подумал об этом, но все же продолжал говорить. Лысые веки Вязлова моргали, седые табачные усы оттопыривались.
Мальвина Эдуардовна наконец позвала мужа встречать новых гостей.
Профессор классической филологии Блябликов, похожий на летучую мышь в своем длинном черном сюртуке, стоял на пороге столовой. Маленькая пузатая жена шла за ним в скромном платье. Ложкин, механически улыбаясь, поцеловал ей руку. Все повторяли одни и те же фразы.
В столовой Блябликов вытащил тяжелый, с монограммами, портсигар и долго постукивал о крышку мундштуком папиросы. Это значило, что он собирается рассказать какую-нибудь сплетню, анекдот, историю. Он рассказывал эти истории тяжело, неумно, с плохо скрытым недоброжелательством или завистью — и тем не менее считался в профессорском кругу присяжным остряком и бонмотистом.
На этот раз анекдот должен был показать профессора классической филологии в роли рыцаря-крестоносца, защитника гроба господня от посягательств неверных. Недели две назад факультет получил новое предложение пересмотреть программы.
— Перед нами стояла дилемма, — рассказывал Блябликов, — либо снова приняться за переименование курсов, либо пойти на уступки и, как я сказал на заседании факультета, лишить Демосфена слова…
Анекдот начинался скучно. Ложкин осторожно встал и пошел в прихожую встретить новых гостей.
Вертлявый толстяк, ученый хранитель Пушкинского дома, обнял его, легко оттолкнул и, хохоча, повел представлять молодой жене. Молодая жена, тощая, рыжая библиотечная дама, скаредно улыбнулась. Ложкин, внезапно забывший имя-отчество толстяка, смотрел на них с удивлением. Кое-как назвав толстяка по фамилии, он вместе с ними возвратился в столовую.
Блябликовский анекдот подходил к концу. Все слушали с напряженным вниманием.
— Николай Львович, вы можете писать о чем хотите, поступать как вам угодно, — кричал что-то такое Блябликов. В нем внезапно проснулся бахвал-семинарист, он пристукивал себя кулаком в грудь, даже выгибал грудь, упершись рукой в колено.
Мальвина Эдуардовна шепотом рассказала мужу, в чем дело. Факультет поручил написать объяснительную записку одному из приват-доцентов. Приват-доцент в записке упомянул, что изучение истории Греции и Рима должно повести к искоренению религиозных предрассудков.
— Чтобы я подписался под этой бумагой? — кричал Блябликов невидимому приват-доценту. — Под этим богохульством? Под этим наглым вмешательством в святая святых каждого порядочного человека?
Прислуга вошла, гремя посудой. Мальвина Эдуардовна грозно взглянула на нее.
— Не говоря больше ни одного слова, я расстегнул пиджак, — Блябликов и в самом деле чуть было не расстегнул пиджак, — сверху донизу разорвал рубаху и бросил перед ним крест!
Это было неожиданно и не вполне прилично.
Вязлов откровенно усмехнулся и язвительно пожевал губами.
Ложкин не понял: какой крест? Откуда появился крест? Он догадался наконец. Блябликов бросил на стол свой нательный крест. Зачем? Ну да, чтобы показать, что он не хочет поступиться своими религиозными убеждениями…
Все молчали, даже Мальвина Эдуардовна. Верность религии в том кругу, который собрался в этот вечер в доме Ложкина, была порукой порядочности, но порукой тайной, которою хвастать было неудобно. Маленькая пузатая жена смотрела на Блябликова укоризненно.
Заговорили о другом. Жены, уединившись вокруг Мальвины Эдуардовны, занялись со всей тщательностью прислугами и детьми. Прислуги, как выяснилось, были нечистоплотны, грубили, воровали, жаловались в профсоюз. Дети, напротив того, были одарены исключительными способностями, прекрасно учились, время от времени болели. О прислугах говорили бездетные.