Опишите мне, только абсолютно точно, что вы видите, — просил Аммирата.
— Дуло, господин полковник. Направленное на меня.
— Я бы сказал: абсолютно точно.
— Совершенной формы дульное отверстие сверкающего дула великолепного ружья.
— Можете закрыть, — сухо говорил Аммирата. — Как вы сами можете заметить, вы — лишенный фантазии интеллигент. Ваша ментальная логика подобна крепкому сну без сновидений.
Он ложился на койку. Капитан Мерли давал понять, что уходит.
— Постойте, капитан… Скажите, вы за свою жизнь устроили хоть один бал?
— Бал? Я совершенно не умею танцевать, господин полковник.
Аммирата насмешливо смаковал смущение подчиненного.
— Научитесь. В определенный момент это вам понадобится. И еще как научитесь! Я лично готов давать вам уроки. Вас эта мысль забавляет, капитан?
— Я не понимаю.
— Поймете. Наслаждение… Бесконечное наслаждение от сознания того, что вы вдыхаете жизнь в великий праздник победы. Бал реализованной иллюзии. Это заставит вас забыть о своем марксистском упрямстве, с которым вы верите только в конкретные действия.
Он гасил свет. Оставался только отблеск сигнала впередсмотрящего.
— Мой отец был великолепным солдатом, — рассказывал Аммирата. — После каждого выигранного сражения он возвращался, словно после погружения в самую глубокую океанскую впадину. Он шел по дорожке, а я, еще ребенок, бежал ему навстречу. Вечером он устраивал бал, и я выступал в роли вестника. Разнося приглашения, я открывал для себя удивительный механизм победы: отец заслужил ее, но право насладиться ею передавал мне. Вилла из темной превращалась в ослепительную. На меня смотрели десятки глаз, и я уже тогда понимал, что бал моего отца означал воинскую славу. На него стремились попасть все, и ему с трудом удавалось пробиться через толпу. Отца поднимали на руки и несли прямо к оркестру. Он говорил мне: ты тоже будешь жить только ради этого, поэтому я и произвел тебя на свет. Именно со мной, а не с одной из приглашенных красавиц, он открывал бал, ведя меня по карте своего триумфа. И я точно знаю, капитан: по самым трудным и секретным переходам. Вы меня слушаете, капитан?
— Да, господин полковник.
— Это был, чтоб вы знали, бал беззаботный и в то же время жестокий, переполненный воспоминаниями. Людьми из великолепной плоти и тенями. И по мере того, как приближался рассвет, движения людей, их очарование, эта естественная живая сцена вырождались в архаическую завершенность поминок. Отец брал меня на руки, прижимал к своей могучей и увешанной наградами груди, и мы заключали друг друга в объятия. Мы были вместе, навсегда, охваченные ощущением единства, которое ничто не может нарушить, ибо оно вечно, как смерть.
Немного помолчав, капитан Мерли спрашивал:
— Но почему, господин полковник, вы рассказываете это именно мне?
— Я вам уже объяснил, — отвечал Аммирата. — Потому, что из всех наших людей вы — классический пример пораженца. И не вы, пораженцы, страдаете от этой войны, а она — от вашего затаенного стремления к проигрышу. И уж конечно…
Он приподнимался на локте, в голосе неожиданно звучала угроза.
— И уж, конечно, не вам мне мешать. А сейчас идите, капитан. Идите, колеблющийся мыслитель, жертва собственной извращенной логики!
Генерал Серени дал поручение майору Фаустино. Тот спустился в трюм и приказал девушкам:
— Встать! Смирно!
Они встали, опираясь на ящики.
— Я сказал: смирно! Руки по швам. Как положено солдату. Вы ведь солдаты, правда?
Он говорил без всякой иронии.
Девушки встали по стойке смирно, превозмогая морскую болезнь. Майор Фаустино произвел смотр: он пристально вглядывался в залитые потом лица, сгорбившиеся плечи, опавшие груди; эта изможденность неожиданно напомнила ему о смерти и в то же время — о собственном благородстве. Он умел демонстрировать его в нужный момент.
— Читайте, — сказал он, раздавая листовки. — Кто не умеет, пусть попросит, чтоб ей прочли. Каннибалы обвиняют нас в том, что мы воюем, пользуясь вами, и называют вас шлюхами. Но господин генерал выразился абсолютно справедливо: любая итальянская шлюха одна стоит больше, чем весь их народ!
— Какой вы красивый, — воскликнула Восходящее Солнце, которой майор Фаустино очень нравился.
Дзелия прочла оскорбления и насмешки, на которые режим не скупился. От этого призыв императрицы Менен звучал еще более отчаянно: