Ирвинг долго сидел, улыбаясь в темноте и вспоминая о трогательной родинке на бедре Бэби. Представив себе густую растительность у нее на лобке, он убедился, что у него наступает эрекция. Он понимал, что уже поздно, но не мог совладать с собой: ему очень хотелось поговорить с ней.
Он снова прислушался, нет ли звуков из спальни, и снял трубку.
После четырех гудков включился автоответчик. Ирвинг знал, что она ответит, услышав, что это он. Он сложил ковшиком руку и сказал:
– Это я, сладкие мои титечки...
18
Этим вечером Нива выключила свет пораньше. Обычно она читала до возвращения Ирвинга, но поскольку в последнее время их отношения стали прохладными, она решила заснуть и не ждать его возвращения.
Они с Ирвингом стали отдаляться друг от друга после приема у Гарнов. Встречаясь, они вели себя вежливо, но сдержанно.
Тем не менее маленькие, но унизительные проблемы продолжали накапливаться. Все чаще звонили из магазинов. Позвонили из гаража в „Трамп Тауэр", попросив оплатить стоянку за июнь, июль и август. Все это было очень неприятно. У Ирвинга должны быть деньги. Практика его, похоже, процветает, судя по газетам и телевидению. Недавно его опять упоминали в „Курьере" в связи с историей этой сомнительной телезвезды.
Последняя неприятность обрушилась на нее в начале недели. Хильда Бернстейн, ее приятельница из отдела западноевропейской живописи XIX столетия, сообщила Ниве, что Ирва два дня подряд видели в „Ле Серк" с какой-то блондинкой. Оба раза муж Хильды, сидевший неподалеку, заметил, что Ирвинг так и увивался вокруг нее.
В лучшие времена Нива обязательно спросила бы у Хильды, что значит „увивался". Теперь ей не хотелось ни о чем спрашивать. Ей было слишком страшно услышать ответ.
Нива росла во власти постоянных страхов.
Ее психоаналитик однажды попросил ее записать все, чего она боится. Перечень занял несколько страниц. Начала она с самого главного. Она опасалась, что окружающие разлюбят ее, если она скажет или сделает что-то не то или не оправдает их ожиданий.
В детстве она боялась, что из унитаза, когда она поднимет крышку, появятся русские или полезут змеи. Она боялась растолстеть, ее страшили бури и Республиканская партия. Ее приводила в панику мысль, что ее родители разведутся, а ее отдадут в сиротский приют. Ей внушал страх гипсовый, истекающий кровью человек на кресте над ее изголовьем, и терзали опасения, что на ужин каждый вечер перед ней будут ставить блюдечко с майонезом.
Начав изучать искусствоведение в Хантер колледже, она боялась, что ее выгонят с занятий, если заметят на подоле платья пятна менструальной крови. На последних курсах она опасалась, что не сможет написать дипломную работу; завершив ее, она не сомневалась, что ее обвинят в плагиате и посадят в тюрьму.
Психоаналитик старательно внушал ей, что она всю жизнь мучительно стремилась держать под контролем все, что с ней происходит. Когда она была мала, у нее не хватало словарного запаса, дабы выразить свои эмоции и переживания. А повзрослев, научившись объяснять, что с ней происходит, она нуждалась в собеседнике, без поддержки которого была совершенно беспомощна.
Это открытие заставило ее вспомнить отношения с матерью. Все стало на свое место. Теперь она поняла, почему стремилась, чтобы место матери занял муж, относившийся к ней точно так же.
Психоаналитик убедил ее, что именно опасения испытать страх и заставили ее предпочесть Ирвинга. Уверенный в себе, ничего не боящийся и сильный, он как бы заменил Розу. Он не был Дэвидом Нивеном, но производил впечатление человека, управляющего своей жизнью, поэтому Нива не сомневалась, что он сможет позаботиться и о ней. Кончилось тем, что все, вызывавшее у нее страхи и сомнения, еще глубже укоренилось в ней. Ничего удивительного, что, вернувшись после медового месяца, она получила от доктора предписание принимать вместо желтого „Валиума" синий.
„Ты должна с кем-то поговорить, Нива. С ним происходит что-то неладное".
Она совсем не хотела, чтобы в ушах у нее звучал гнусавый голос Розы. Ей следовало догадаться, что Роза всегда на страже; она неизменно появлялась, когда Ниву мучила бессонница.
Нива вдруг представила себе, как Роза сидит за столиком для бриджа в компании с Элеонорой Рузвельт, Голдой Меир и миссис Гервитц, женой мясника с Джером-авеню. Миссис Гервитц обвешана драгоценностями, купленными на деньги мистера Гервитца, которые тот беззастенчиво крал у Розы, обсчитывая ее на грудинке и бараньих отбивных.
„Моя дочь считает, что два дня подряд с блондинкой за ленчем – это не повод для беспокойства, – обращалась Роза к Элеоноре Рузвельт, которая разбиралась в женщинах. – Мой зять не может встречаться с клиенткой в своем офисе? Он должен водить ее в ресторан, где обедает Джекки Кеннеди? Ему не нравится обедать дома, как делают все нормальные люди? Человек, у которого под рукой тринадцать телефонов и еще один в кармане, не выкраивает минуты, чтобы позвонить домой?"
– Мама, не надо, – выдохнула, лежа в темноте, Нива. Она все время ворочалась с боку на бок. Нива понимала, что Роза права. Роза всегда была нрава. Но что же ей делать? Спорить с Ирвингом так же трудно, как возражать матери.
Нива сознавала, что не обретет свободы, пока не выяснит отношений с Ирвингом. Но как это сделать? Разве сможет она оставить его? Ее работа в картинной галерее дает слишком мало средств к существованию. Если даже она останется там – дела идут все хуже. Месяц за месяцем аукционы приносили все меньше доходов, значит, экономический крах не за горами. „Дансмор и Стрит" пока в лучшем положении, чем остальные, но рано или поздно у них тоже начнутся неприятности.
„Дансмор и Стрит" имели дело с дорогостоящими предметами домашнего обихода; семейными драгоценностями, хорошо сохранившейся обстановкой, за которую можно не заламывать сумасшедшие цены; предметами декоративного искусства; безделушками и старым серебром. Постоянными покупателями у „Дансмор и Стрит" были люди, обожающие антиквариат и предметы искусства, а также мелкие торговцы, но даже и они теперь не показывались на еженедельных аукционах.
Нива отлично понимала, что, если спад будет продолжаться, ей придется уйти одной из первых.
Мысль о том, что она будет просыпаться, не зная, куда пойти и чем заняться, ужасала ее. Она боялась потерять не только ту относительную независимость, которую давала ей работа, но и любимое дело. Ей казалось, что она постоянно ищет сокровища. Ведь случалось, что в мятой картонной коробке находили что-то редкое или ценное; случалось также, что первоначальная цена заурядного полотна взмывала до небес, когда двое покупателей, торгуясь, принимались повышать ее. У каждой вещи, поступавшей в галерею, была своя история. Нива слушала эти истории с замиранием сердца. Предметы, которые никто не считал достойными внимания, внезапно обретали особый интерес. Работа захватывала ее, Нива погружалась в нее с головой и не могла представить себе, что когда-нибудь оставит ее. Теперь она опасалась, что выбора нет.
Ворочаясь с боку на бок на огромном ложе, она лелеяла две мечты: заниматься тем, что приносит ей счастье, и зарабатывать больше денег. Она начала думать, что скажет своему боссу Обри Дансмору в тот ужасный день, когда он объявит, что ей придется оставить работу. Тогда она напомнит ему о том, что безошибочно идентифицировала полотно Рафаэля Сенета Переса, валявшееся среди заурядных работ девятнадцатого столетия. Холст удалось продать, а цена на несколько тысяч долларов превышала ту, что назначали „Дансмор и Стрит". Но Обри не будет держать Ниву, надеясь, что ей когда-нибудь снова повезет. Как говорит Ирвинг: „Ты стоишь столько, сколько тебе заплатили в последний раз". А ее последний раз был давным-давно.
Оставалась надежда на вещи Лолли Пайнс. Скорее всего, Обри не уволит ее сразу, если она займется ими. Но это не изменит ее нынешнего положения. Она должна иметь больше денег, а не ту сумму, что ей платят. Мысли ее стали ходить по кругу. Если она не может придумать, как выкрутиться, значит, не заслужила ничего другого, кроме безрадостной жизни с Ирвингом.