В отчёте о командировке, который пойдёт в Центр дипломатической почтой, ляжет на стол начальнику управления и по цепочке спустится к Георгию Михайловичу, чтобы потом очутиться в досье, которое я сам и веду, делается вывод о «невозможности использования Исландии в наших оперативных целях». Я с сожалением «закрываю» эту страну для отдела, да и для себя, потому что знаю, что только дикая случайность может привести меня обратно на эту землю. Ну что ж, отрицательный результат в разведке, как и в науке, тоже результат.
Через имеющиеся в резидентуре возможности нами не получены конкретные сведения, подтверждающие ваши первоначальные предположения.
В дверь раздаётся стук. Это Николай Иванович, добросовестно отыграв в волейбол, зашёл за мной, чтобы отвезти меня к себе домой на прощальный ужин. Завтра рано утром короткий бросок в Кефлавик и на восток, через Атлантику и всю Европу в родную Москву. Нет, что ни говорите, а лететь куда-то намного интересней и заманчивей. (Как потом я узнаю, такое ощущение возникло оттого, что мой исследовательский жар не совсем насытился. После же такого насыщения, наоборот, наступает такая жуткая ностальгия, тоска по своим, по грязным, но родным улицам, знакомым лицам, что хочется бросить всё и бежать босиком домой.)
Я опять делаю пересадку на аэрофлотовский рейс в Копенгагене (обратный полёт до Дании мне совершенно ничем не запомнился), но меня никто не встречает и встречать не должен. Как мне объяснили в Рейкьявике, времени на пересадку в Копенгагене будет в обрез. И действительно, в транзитном зале на табло читаю надпись о том, что посадка на московский рейс уже заканчивается. Я бегу к нужному выходу, но никого из пассажиров или служащих аэропорта там не обнаруживаю. Выход к самолёту преграждён зелёным шнуром. Всё, я опоздал! Сейчас самолёт отойдёт от раструба и улетит без меня домой! Что делать?
Я перепрыгиваю через барьер и несусь по узкому тоннелю. Но что такое? В конце тоннеля светлое пятно — самолёта нет.
Значит, мои предположения правильные. Я кубарем скатываюсь по ступенькам на лётное поле и в метрах ста от себя вижу наш родной флаг на белом фюзеляже. Люк самолёта закрыт, но трап почему-то ещё не убран. Может, я ещё успею? Вокруг никого нет, вскарабкиваюсь на трап и изо всех сил стучу кулаком в дверь. В самолёте тихо, тогда я настойчиво стучу ещё раз, и люк перед моим носом распахивается, в проёме появляется молоденькая стюардесса, поправляющая на ходу кофточку и высоко взбитую причёску «Бабетта идёт на войну».
— ?!
— Я ваш пассажир.
— Ну и что?
— Как что, я опоздал на посадку и вот...
— Какую посадку, молодой человек? Она ещё не объявлялась. Самолёт задерживается на два часа.
Становится ясно, что произошла накладка, чуть ли не стоившая мне разрыва сердца. Сразу наступает апатия, я бормочу «извините» и плетусь обратно в транзитный зал. В Каструпе мне придётся бывать потом чуть ли не каждый день, но такой бесконтрольной обстановки в международном аэропорту я больше не видел. Советский разведчик (причём начинающий!) бесконтрольно и беспрепятственно дважды за какие-то десять-пятнадцать минут пересёк в оба конца государственную границу Датского королевства.
Скоро дадут о себе знать террористы, торговцы наркотиками, нелегальные эмигранты, беженцы, и власти постепенно установят в Каструпе строгий режим безопасности. А декабрь 1968 года принадлежал ещё той — застойной — эпохе.
P.S. А Эрик-филолог и потомок норвежских викингов оказался всё-таки не совсем простым человеком. Года три спустя, когда я уже сменил на посту О. Гордлевского и работал в копенгагенской резидентуре, однажды на свой адрес в посольстве получил письмо. Открываю и достаю из конверта несколько цветных фотографий, на которых в разных ракурсах изображена моя личность. Сразу не могу «врубиться», где же это меня угораздило... Но потом сразу вспоминаю перелёт из Копенгагена в Рейкьявик.
Хорошо, что Эрик не забыл выслать фотографии. Но как же всё-таки он меня вычислил?
Он был весьма порядочным человеком, связанным с западными спецслужбами.
ДАНИЯ
За границей не проживал, а был в ДЗК11.