– Я уже слышал об этом, – сказал Андре-Луи.
– Ты говоришь таким тоном, словно не находишь в этом ничего удивительного, – упрекнул его друг.
– Я не способен удивляться зверским поступкам, совершенным зверем. А то, что де Латур д’Азир – зверь, известно всем. Со стороны Маби было весьма глупо воровать у него фазанов. Уж лучше бы воровал у кого-нибудь другого.
– И это все, что ты можешь сказать?
– А что еще? Надеюсь, у меня достаточно практический склад ума.
– Что еще? Вот это я намерен высказать твоему крестному, господину де Керкадью. Я обращусь к нему за правосудием.
– Против маркиза де Латур д’Азира? – поднял брови Андре-Луи.
– А почему бы и нет?
– Мой дорогой наивный Филипп, волки не пожирают волков.
– Ты несправедлив к своему крестному. Он человек гуманный.
– Изволь. Я не спорю. Но дело здесь не в гуманности, а в законах об охоте.
Господин де Вильморен в раздражении воздел длинные руки к небу. Он был высокий, стройный молодой человек, годом-двумя младше Андре-Луи. Как и подобает семинаристу, на нем было скромное черное платье с белыми манжетами и воротником и черные туфли с серебряными пряжками. Его каштановые, незнакомые с пудрой волосы были аккуратно перевязаны лентой.
– Ты говоришь как законник.
– Естественно. И значит, не стоит попусту тратить на меня гнев. Лучше скажи, чего ты от меня хочешь.
– Я хочу, чтобы ты пошел со мной к господину де Керкадью и употребил все свое влияние, чтобы добиться правосудия. Или я прошу слишком многого?
– Мой милый Филипп, цель моего существования – служить тебе. Предупреждаю, твой рыцарский порыв ни к чему не приведет. Однако позволь мне позавтракать, и я в твоем распоряжении.
Господин де Вильморен опустился в просторное высокое кресло у опрятного очага, в котором пылали сосновые поленья, и, ожидая, когда его друг кончит завтракать, рассказал ему о последних событиях в Рене. Молодой, пылкий, охваченный энтузиазмом и вдохновленный утопическими идеалами, он страстно обличал возмутительную позицию, занятую привилегированными классами.
Будучи доверенным лицом дворянина и принимая участие в обсуждении вопросов, волнующих дворянство, Андре-Луи прекрасно знал настроения и чувства этого сословия и потому в рассказе Филиппа не услышал ничего нового. Явное нежелание друга разделить его негодование возмутило господина де Вильморена.
– Разве ты не понимаешь, что это значит? – вскричал он. – Оказывая неповиновение королю, дворянство подрывает основание трона. Неужели они не сознают, что от трона зависит само их существование и если он падет, то погребет под собой тех, кто к нему ближе всего? Неужели они не видят этого?
– Очевидно, нет. Ведь они – правящий класс, а мне еще не приходилось слышать, чтобы правящий класс видел что-нибудь, кроме собственной выгоды.
– Это наша беда. И именно это мы собираемся изменить.
– Вы собираетесь упразднить правящий класс? Интересный эксперимент. Полагаю, именно таков и был изначальный план творения, и если бы не Каин[13], он вполне бы мог осуществиться.
– Мы собираемся, – сказал де Вильморен, поборов раздражение, – передать управление страной в другие руки.
– И вы думаете, это что-нибудь изменит?
– Я в этом уверен.
– Ах! Как я понимаю, еще до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что он поведает тебе о своих намерениях изменить модель человечества.
Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.
– Ты кощунствуешь, – сказал он с упреком.
– Уверяю тебя, я совершенно серьезен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое ученое общество Франции изобрести такую систему правления, какая еще не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Ab actu ad posse valet consecutio[14]. Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.
– Ты берешь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? – вызывающе спросил господин де Вильморен.
– Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остается населением, проклятие – его удел.
– Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. – Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.
– Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словам – к республике. Но ведь мы уже имеем ее. Франция сегодня не что иное, как республика.
Филипп удивленно посмотрел на Андре-Луи.
– По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?
– Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика Четырнадцатого во Франции не было короля. В Версале живет тучный господин, который носит корону[15]; но те самые новости, что ты сегодня привез, доказывают, как мало он значит. Настоящие правители – дворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский парод. Вот почему я и говорю, что Франция – республика, республика, созданная по лучшему образцу – римскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатство – то есть все, чего можно желать, и было население – раздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республика – самая могущественная из всех нам известных.
– По крайней мере, – Филипп едва сдерживал нетерпение, – ты должен признать – в сущности, ты уже признал это, – что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.
– Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чем вопрос! Без гарантии на этот счет я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвется к власти? Я скажу. Буржуазия.
– Что?
– Ты, кажется, удивлен? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?
– Я могу сказать, кто заставил городские власти послать его королю. Тысяч десять тружеников: корабельных плотников, ткачей, рабочих и разных ремесленников.
– Подстрекаемых своими нанимателями – богатыми торговцами и судовладельцами города, – уточнил Андре-Луи. – У меня есть привычка внимательно приглядываться к вещам. Именно поэтому наши коллеги из литературного салона так не любят, когда я вступаю с ними в дебаты. Там, где я смотрю вглубь, они скользят по поверхности. За нантскими рабочими и ремесленниками, о которых ты говоришь, стоят помыкающие этими глупцами и призывающие их проливать кровь ради призрачной свободы хозяева парусных и прядильных мастерских, судовладельцы и работорговцы. Да-да, работорговцы! Люди, которые живут и богатеют на продаже человеческой плоти и крови в колонии, а у себя дома проводят кампании во имя святой свободы! И как ты не понимаешь, что все это движение – движение торгашей, спекулянтов, проходимцев, которые, разбогатев, мечтают о власти и завидуют тем, кому она принадлежит по праву рождения?
Парижские менялы, дающие деньги взаймы государству, видя, в каком сложном финансовом положении оказалась страна, дрожат при мысли о том, что один-единственный человек своей властью может аннулировать государственный долг. Из соображений собственной безопасности они втайне подрывают основы государства, чтобы на его развалинах создать новое, свое – где они будут хозяевами. С этой целью они возбуждают народ. Мы уже видели реки крови в Дофине – кровь населения, всегда кровь населения. Теперь нечто подобное мы видим в Бретани. А если новые идеи одержат верх? Если феодальное право падет, что тогда? Или вы думаете, что под властью менял, работорговцев и тех, кто наживается на постыдном ремесле купли-продажи, удел народа станет лучше, чем при священниках и дворянах? Тебе когда-нибудь приходило в голову, Филипп, что делает власть дворян невыносимой? Жажда приобретательства! Жажда приобретательства – проклятие человечества. Неужели ты думаешь увидеть меньшую жажду приобретательства в людях, которые возвысились именно благодаря ей? О, я готов признать нынешнюю систему правления отвратительной, несправедливой – какой угодно, но, умоляю тебя, загляни вперед – и ты увидишь, что строй, к которому вы стремитесь, может оказаться несравненно хуже.
13