- Библейская? - усмехнулся аптекарь.
- Греховная. И месяц поста.
- Милостив к тебе отец Трифиллий!
- Вот и Иона то же сказал. Слово в слово! - улыбнулся Мельхиор. - Все прошеное, что не принесли, Готлиб потом привезет. И одежду тоже. Келарь даже башмаки сыскал.
- А у нас тут горе! Дамы тебя потеряли, то одна, то другая - шасть в аптеку! Решили, что ты уж совсем ушел. Все пастилки твои раскупили, надо еще наделать. Ступай за мной, проверим, каков наш инфирмарий. Иоанн, посиди пока в зале, кто придет, кликни.
Джон не понял почти ни слова из разговора, но его это и не заботило. Главное, что учитель вернулся.
* * *
Обедали Джон и Сильвестр вдвоем, в глухом молчании. Мельхиор, чтобы не смущать остальных и не смущаться самому, с разрешения отца Сильвестра, к трапезе не пришел. Джон давился супом, но под пристальным взглядом лекаря принужден был доесть все до конца. До обеда он просил у Сильвестра разрешить ему поститься вместе с учителем, но старик отчитал его и пригрозил, если что заметит, выдрать без милосердия. Вечером Джон, чуть не плача, попросил прощения у Мельхиора. Тот даже не слушал его, рассмеялся и объяснил, за что, собственно, наложена епитимья. Легче от этого не стало. Жизнь шла своим чередом - утром, после подъема, старый лекарь учил Джона грамоте, потом молитва, утренняя трапеза, после которой Сильвестр раздавал уроки на день. Мельхиор учил Джона растирать снадобья в ступке, заваривать травы, как бы между делом рассказывая о всяких растениях, благих и ядовитых. Иногда он замолкал и с удивлением прислушивался к пустоте. Вечером старый лекарь придирчиво заставлял Джона отвечать на всякие каверзные вопросы, и, если оставался не слишком недоволен, то рассказывал в награду истории про святых целителей и великих врачей древности. Мельхиор, привалившись спиной к теплой стенке у очага, проверял дневные записи в учетной книге снадобий. После вечерней молитвы Джон мыл аптеку, и все отправлялись спать. Единственное, что омрачало жизнь в аптеке, - это епитимья Мельхиора. Помощник аптекаря слабел с каждым днем. Через две недели отец Сильвестр, с негласного разрешения аббата, велел своему помощнику вместо воды дважды в день пить травяной отвар. Мельхиор согласился, но попросил урезать свою норму хлеба вдвое. Получив резкую отповедь, поклонился учителю и не смог удержаться на ногах. Джон считал дни до окончания наказания. Ночью к нему пришли Зверьки. Мельхиор спал, и мальчик, не выдержав, торопливым шепотом рассказал Белому о невыносимом ужасе, начинавшемся любой ночью. Каждый раз, слушая слабое дыхание Мельхиора, ему казалось, что этот вдох последний. Белый ласково поскуливал, нежно фырчал, а Черный повернулся в сторону Мельхиора и принюхался. «И думать не смей! - задохнулся Джон. - Никогда не смей!» Черный насмешливо оскалил зубы и дерзко блеснул глазами. Первый раз в жизни Джон повысил голос на Зверька. Белый что-то пискнул и спрыгнул с одеяла. Мелко шевеля лапками, чуть на весу неся длинный хвост, он подпрыгал к постели Мельхиора, уселся и задумчиво посмотрел на спящего. Потом вернулся к Джону, и оба зверька, наклонив головы, удрали. В это время Мельхиор зашевелился, поднял голову и вдруг тихо ахнул: «Господи, что это?». Джон моментально закрыл глаза и через минуту в самом деле заснул.
Глава 8
Скоро ученик освоился в Скарбо настолько, что Сильвестр посылал его в лавку к пекарю, а то и на рынок за овощами. Крупу, сыр, яйца и копченую рыбу привозил в конце недели монастырский крестьянин Готлиб, а хлеб, по благословению отца Трифиллия, покупали в пекарне. Готлиб же забирал и выручку за неделю, чтобы ни у кого в городе не было соблазна обшарить аптеку. На рынке Джону нравилось. Охапки душистой петрушки, ягоды, яблоки, продавщицы молока, горы овощей на площади, устланной соломой и конским навозом, веселый шум, свары, ругань и вопли сливались в одну яркую мешанину. Однажды какая-то торговка чуть не пинком прогнала его от лотка, решив, что бездельник хочет украсть у нее сливу. Другая тотчас же окрикнула ее - эй, это не босяк, это аптечный мальчишка! Джон был счастлив до глубины души, сам не понимая, отчего. Отец Сильвестр не слишком охотно отпускал его на базар одного, настрого запрещал задерживаться, но что поделать, если больше некому - кроме того, Джон ни разу не притащил с рынка ни одного червивого плода или гнилого овоща. Если на площади располагались бродячие певцы или акробаты, Джон, не глядя в их сторону, быстро проходил мимо. Это было тем проще, что вокруг, как правило, собирался народ, чтобы расслышать или рассмотреть, надо было лезть в первые ряды, а Джон побаивался чужих людей. Мельхиор довольно доходчиво разъяснил ему, что будущему монаху не подобает соблазняться мирским веселием, да и не по возрасту малышу толкаться среди развеселой толпы, тем более, что там могут быть и пьяные, и шалые. Нищие тоже его не слишком занимали - у святого Михаила он боялся их до дрожи, все воспитанники боялись, но теперь приучился относиться к ним совершенно спокойно. Никто не собирался его красть и варить заживо, у нищих были свои дела и свои порядки, иногда они собирались у аптеки, и отец Сильвестр раздавал им остатки еды и потребные лекарства. И все же в лавку пекаря он бегал с куда большей радостью. По всей улочке одуряющее пахло свежим хлебом, над лавкой весело скрипел, раскачиваясь на ветру, деревянный калач, обитый медными гвоздиками, как маком, а в самой лавочке на полках красовались пышные ковриги хлеба и тонкие, почти прозрачные вафельные трубочки. Джон здоровался с пекарем, протягивал монетки, ему в корзинку укладывали два больших хлеба и три ячменно-ржаных покаянных хлебца для брата Мельхиора. О том, что помощник аптекаря сидит на хлебе и воде, судачил весь Скарбо. Причины называли самые разные, правды не знал никто.