ватый его ученик тщетно пытается совладать с высокой латынью, напропалую путая суффиксы, забывая слова и безнадежно увязая в падежах. Сделать из неотесанного простеца книжника и латиниста не получалось никакими способами, и в конце концов, видя, как Джон от бессилия царапает ногтями столешницу и чуть не плачет, даже отец Сильвестр уверовал: дело не в лености и не в отсутствии должного прилежания. Но все, что касалось трав, рецептов, хитростей и тонкостей лекарского ремесла мальчик схватывал сразу и накрепко. Руки его, такие корявые и непослушные, когда надо было писать на дощечке «Finis coronat opus» или «Aurum, argentum, aes et ferrum metalla sunt», становились ловкими и неутомимыми, если требовалось растереть, настоять, процедить, отвесить, смешать, просеять и перебрать - уйма всяких мелких рутинных дел, что необходима любому врачевателю. Вся сонливая тупость пропадала, как не было. Джон, расторопный и понятливый, оказался сущим кладом для монастырской аптеки. Ему уже доверяли составление простейших снадобий, хотя и под неусыпным присмотром старших, но все же! В день, когда Джон впервые от начала и до конца изготовил мазь от укуса пчелы, его пылкий наставник почти махнул рукой на неудачи с книжной премудростью. Довольно и того, что юноша быстро и добросовестно исполняет свои обязанности, а уж если суждено ему стать истинным медикусом, то Господь найдет способ вложить в эту неспешливую голову толику необходимых знаний. И хотя утренние мучения для Джона не прекратились и нимало не стали легче, все же главная наука начиналась днем, когда он надевал поверх монастырской рубахи холщовый фартук и белые нарукавники и жадно ловил каждое слово и каждый жест сурового отца Сильвестра. Зверьки почти не появлялись, Джон иногда скучал по ним, но чаще всего и не вспоминал. Дни шли один за другим, сливались в одну долгую бесхитростную осень, с каждым днем становилось холоднее, и с каждым днем все дальше и дальше уходила память о былых горестях и обидах. Даже страшные удушливые сны о возвращении в обитель святого Михаила перестали тревожить его по ночам. Никому в целом свете не было дела до тихого счастья Джона, ученика при аптекарской лавке обители святого Фомы, что под Скарбо. * * * Солнце выходило из-за туч редко и неохотно, лето выдалось не особенно жарким, осень не спешила обернуться зимой, и серое небо нависало над городком, как нечистое свалявшееся одеяло. Лишь изредка за тучами угадывалась чистая лазурь, птицы сбивались в шумные стаи, готовясь к отлету. За стенами Скарбо желтела трава, лес желтел, желтой соломой была усыпана базарная площадь, какие-то желтые цветочки вяли перед статуей девы Марии в церкви, желтое и серое, да еще бурые стены домов - вот и все, что ласкало глаз в октябре. Яркие тряпки акробатов на площади и те как-то поблекли, засалились. Несмотря на наставления Мельхиора, Джон теперь украдкой заглядывался на гимнастов и шутов, но даже их базарное веселье стало тише, приглушенней, а однажды они исчезли с базара, словно и не было их вовсе. Очевидно, улетели вслед за птицами в теплый край пережидать неотвратимую зиму. Сильвестр все чаще отправлял его по хозяйственным делам, не обинуясь доверял Джону деньги и не сомневался в его верности и бесхитростной честности. В аббатстве наступала горячая пора, из окрестных деревень везли еду на зиму, впрок заготовляли топливо, лошади были нарасхват, и Готлиб приезжал теперь реже. Скромную провизию на день приходилось закупать в лавочках Скарбо. Стуча деревянными подошвами башмаков, Джон мчался в лавку рыбника, к зеленщику, к пекарю, а потом, коли была нужда, разносил лекарства, сделанные на заказ. В городе уже знали рыжего монашка из аптеки, да и сам Джон наизусть запомнил имена постоянных клиентов, их семейных и слуг, свел кое-какие знакомства и постепенно из чужака превращался в самого обыкновенного парнишку, каких множество. Пару раз ему случалось драться с уличными мальчишками, один раз в безлюдном закоулке у него отобрали пару монет. Отец Сильвестр махнул рукой и дознание проводить не стал, к тому же его ждали в аббатстве. Утром Джон, воспользовавшись отсутствием строгого наставника, улизнул из аптеки, отыскал своих обидчиков и сцепился с ними не на шутку. «Тоже мне, монах-смиренник! - вздыхал Мельхиор, выдавая ему банку с мазью из арники. - Да много-то не бери, оставь на вечер, пригодится, когда Сильвестр на тебя полюбуется». Но грозы не было. Лекарь скользнул взглядом по распухшему носу ученика, спросил, стоило ли дело доброй драки, и отпустил обескураженного Джона с миром. Постепенно холодало, по ночам от окон тянуло ледяным сквозняком, дни становились все пасмурнее и тоскливей. В начале ноября Джон проснулся от дикой головной боли, впрочем, сразу же прекратившейся. Несколько дней спустя ему в первый раз приснился желтоглазый человек. Желтоглазый протягивал к нему руку, бубнил какую-то невнятицу, кланялся и манил к себе костлявым пальцем. Что за имя произносил он при этом, Джон поутру так и не смог вспомнить, но твердо знал, что зовет желтоглазый именно его, Иоанна из аптеки, бывшего Приблуду. Очнулся он от собственного крика. Никогда раньше Джон не испытывал такого ужаса. Мельхиор с трудом успокоил своего воспитанника, ласково, но твердо велел ему прочитать молитву, и Джон снова заснул, не выпуская руку учителя. Желтоглазый в ту ночь больше его не тревожил. Несколько ночей подряд повторялось все то же самое, но потом кошмар прекратился так же неожиданно, как начался. В эту же ночь в Скарбо выпал первый снег. И с первым снегом вернулись Зверьки. * * * Проверка реестров, подготовка к зиме, составление приходно-расходных листов - все, чем должен был заниматься умелый и сметливый эконом, Сильвестр и Мельхиор делали сами. Отец Петр, келарь, придирчиво проверял записи, всякий раз тщетно пытаясь уязвить аптекарских братьев, и всякий раз бывал посрамлен. По сорок раз, смиренно и кропотливо, Мельхиор заново пересчитывал, сколько и каких снадобий ушло за неделю, за месяц, за триместр, подробнейше записывал, какой эффект они дали, как и чем осложнялось лечение. Мало кто знал, что в монастырской аптеке небольшого, только Богом и не забытого городишки, продолжается та же напряженная титаническая работа, что и в университете Орлеана, чей прах отряс со своих ног много лет назад строптивый желчный педант Бартоломей из Ареццо, выкормыш замшелой Салернской школы. За глаза его звали Крохобором и Писарем, ни студенты, ни коллеги-профессора не обронили по нем тогда ни слезинки, а кое-кто даже с облегчением перекрестился. Немногие могли стерпеть нрав ядовитого и вспыльчивого профессора. В конце концов, когда на его курс записались лишь три человека, он в гневе покинул университет, напоследок еще раз убедившись, что болванам и неучам не нужны ни мудрость, ни истина. Бог весть, сохранилась ли в Орлеане память о вздорном докторе медицины, сам отец Сильвестр вспоминал о своей молодости редко и неохотно, да и кроме прошлых суетных обид, было о чем поразмыслить старому лекарю. В большом сундуке в келье отца Сильвестра хранились и изучались тщательно проработанные истории болезни жителей Скарбо. Старики, мужчины, женщины - Сильвестр требовал подробно записывать все: и возраст, и течение болезни, и сопутствующие невзгоды, отмечал пищу, которую давали больному, делал пометки, понять которые не мог даже Мельхиор. Если больной, несмотря на старания лекарей, все же умирал, отец Сильвестр добавлял его имя в список поминаемых за упокой и подробно описывал, на какой день от начала болезни наступила смерть, как проходила агония, не отмечались ли случаи подобного заболевания в том же доме. После каждого обхода больных подмастерье и верный ученик переписывал с вощеной дощечки в тетради все сведения, которые Сильвестр требовал внести. Так же поступал в аббатстве инфирмарий Иона, врач, выпестованный и вскормленный отцом Сильвестром. Благодаренье Богу, давно уже ничего нового не случалось в Скарбо, и аббатство святого Фомы тоже не посещали губительные поветрия. * * * После ужина и вечерней молитвы Джон отправлялся спать, а Мельхиор исправлял обязанности матрикулярия при аптеке, вносил уточнения в истории болезней, делал необходимые выписки, отмечал, какие лекарства должно приготовить к завтрашнему дню. Иногда отец Сильвестр призывал его к себе, тогда оба врача - молодой и неоперившийся, а равно маститый, подобный льву, - обсуждали тот или иной сложный случай, опираясь на прошлый опыт, задокументированный и бережно хранимый в сундуке. Мельхиор уже давно понял, какой клад - записи, собранные его премудрым учителем. Они засиделись сегодня допоздна, свеча нагорела почти на три четверти, Сильвестр тревожился - дела дневные одолевали, а в обители занемогли два брата, и один из них серьезно, так что Иона покорно просил учителя о помощи и совете. * * * Когда Мельхиор открыл дверь, он даже не понял, что происходит. Джон взметнул на него совсем незнакомые глаза, темные и блестящие. И такими же глазами взглянули на аптекаря две странные твари, сидящие на полу. Крупнее обычных крыс, покрытые странным, колючим на вид мехом, одна тварь млечно-бледная, другая почти сливалась с окружающей темнотой. Твари смотрели на него без страха, с любопытством и дерзостью. Монах беззвучно выдохнул: «Иисусе!», и в этот миг Джон, коротко вскрикнув, вскинул руки, закрывая своих бестий от Мельхиора