ом с сыром. Сильвестр допустил отступление от обычного строгого стола, махнув рукой - по трудам! Джон с некоторой боязнью смотрел на красных чудовищ, пахнущих укропом, но под конец трапезы вполне с ними освоился. Когда все уже вставали из-за стола после молитвы, за окном раздался скрип телеги, унылые покрикивания Готлиба, неторопливый топоток лошадки. Готлиб вел лошадь в поводу, подкованные копыта поцокивали о булыжники. Сильвестр поднял очи горе и вышел на крыльцо встречать гостей. С телеги скорбно сошел юноша лет восемнадцати, в дорогой ярко-черной рясе, с перчатками, заложенными за пояс. На черный подол страдальца налипли травинки, полуистлевшие листья, мелкий сор - какого только дерьма не болталось в телеге Готлиба. Крестьянин проводил его равнодушными чуть сонными глазами, поклонился отцу Сильвестру и начал деловито перетаскивать в аптеку пожитки меланхолика и корзины с провизией. Мельхиор вынес Готлибу кусок пирога, тот крякнул от удовольствия, обменялись парой новостей и распрощались. Черная тонкая фигура осталась стоять у крыльца. Телега исчезла за поворотом, юноша неторопливо поднялся и со сдержанным поклоном протянул Сильвестру письмо. На Мельхиора и Джона он и не взглянул. Сильвестр развернул листочек, пробежал его глазами и пригласил воспитанника Валентина войти в дом и расположиться там со всеми возможными удобствами, согласно договоренности. Тот дернул плечом, подхватил свой сундучок и последовал за Мельхиором в комнату для странников. Джон заворожено смотрел, как несутся по небу серые легкие облака. Тонкий резной флюгер на эркере соседнего дома вырисовывался четким чистым штрихом. Мельхиор окликнул его - хватит ворон считать! Охнув, ученик припустил вниз по улице, к пекарю. Кроме обычной нормы хлеба, надо было купить еще две пшеничных булки для меланхолика Валентина. Отец Трифиллий велел во что бы то ни стало вылечить болящего, недаром его прислали сюда, к Сильвестру. Лучшего врача не сыщешь во всей стране. Только и большей заразы, чем этот Валентин, судя по всему, тоже еще поискать. И часа не прошло, как он приехал, а уже умудрился кислой своей физиономией досадить всем окружающим. Войдя в келью, он осмотрелся, потрогал языком родинку над губой и прошелестел: «Какое убожество!» Среди бела дня, не спросясь у Сильвестра, завалился на постель. Велел Джону, словно слуге, закрыть ставни на окнах, и не благодаря, выслал вон жестом руки, тоже, подумаешь, князь. Интересно, от этой меланхолии умирают? И если да, то как скоро? * * * День проходил, как и все прочие дни: торопись по делам, собирай необходимые баночки и мешочки, растирай пестиком жесткие зерна в порошок, уворачивайся от крепкого подзатыльника, если Сильвестр найдет тебя недостаточно внимательным или быстрым. Перед обедом все собрались в молельне, Валентин вышел из комнаты и преклонил колени вместе со всеми. От трапезы он отказался, лишь вяло поковырялся в отварной рыбе, выпил стакан красного вина и вновь удалился к себе. Джон только диву давался, как этому молодчику все сходит с рук. «Да, - проворчал Сильвестр, - счастье привалило. Ну ничего, поживем-увидим. Что скажешь, Мельхиор?» Мельхиор пожал плечами: все симптомы тяжкой меланхолии были налицо. Дольше разбираться было некогда, на крыльце уже стояли посетители. * * * Ближе к вечеру, когда Джон уже домыл аптеку и выполаскивал тряпку, Сильвестр послал его за больным. Тот явился незамедлительно. Короткие темно-русые волосы его были гладко причесаны, сероватая кожа чуть припудрена, глаза и брови слегка подведены тонким углем. Сильвестр усмехнулся, но ничего по этому поводу не сказал. Валентин стоял перед докторами с самым скучающим видом. Джон сел в уголке с медной мельничкой в руках и старательно перемалывал корни девясила. В любой другой день, окончив дневные труды, он бы занимался с Сильвестром латынью, или отвечал на всякие каверзные вопросы, буде учителю захотелось бы испытать его, или слушал бы рассказы аптекаря о дальних землях и хитрых заморских травах и зверях. Избавиться от нудной латыни, конечно, неплохо, но ежиться под взглядом заносчивого барчука было почти невыносимо. Как-то сразу же едко обозначалась собственная никчемность, и руки в ссадинах, и грязь под ногтями, и то, что ты мал, конопат и неучен. - Ну, - благожелательно обратился к Валентину Сильвестр, - как устроился? Надеюсь, неплохо? Юноша вымученно улыбнулся и пожал плечиком: спасибо, мол, не беспокойтесь. - Дом Трифиллий сказал, что болезнь продолжается долго. Что делали за то время твои врачи и чем тебя пользовали? Валентин потупился было, но, снова подняв холодные глаза, рассказал о клизмах, о травяных ваннах и бесчисленных отчитываниях, которые ему учиняли педагоги и лекари. Пил всякую тошнотворную гадость, состав которой указать не сумел. Не помогло, впрочем, ничего. Кровь не отворяли, сочтя его чрезмерно хрупким для такой процедуры. Сильвестр покачал острым горбатым носом и с ласковым сочувствием спросил: - А гируд ставили? Ставили, но и гируды не принесли облегчения. Наоборот, от них было только хуже. - Ну хорошо, - смилостивился Сильвестр, - не надо гируд. Ты ничего не ел сегодня за обедом, почему? Валентин с вежливой улыбкой объяснил, что есть ему без надобности, поскольку он и так прекрасно обходится. Задав еще несколько вопросов, Сильвестр велел Валентину снять одежду, чтобы брат Мельхиор смог бы осмотреть его должным образом. Валентин вскинул было брови, но смолчал и равнодушно скинул рясу, а потом и тонкую рубаху. Вид его бледного, мучнистого тела заставил Джона мучительно покраснеть. Валентин взглянул на него со сдержанным брезгливым отвращением и послал воздушный поцелуй. Вечером, когда пришла пора отправляться в церковь, Валентин выплыл из своей комнаты, и был он ослепителен. Нежные румяна прозрачным слоем лежали на лилейных щеках, линия бровей была вычерчена безупречно, губы алели и жирно поблескивали. Не говоря ни слова, Сильвестр взял щеголя за локоть, подтащил к бадейке с водой и с силой макнул туда лицом. По опыту Джон знал, что вырваться из рук старого лекаря было не так-то просто, и почти пожалел дурака. Жесткая широкая ладонь прошлась по мокрому лицу, стирая с возмущенного и полузахлебнувшегося Валентина белила, от угля расползлись грязные разводы, жирная помада розовела на пальцах аптекаря. Сильвестр протянул первую попавшуюся тряпицу и буркнул: «Утрись. И впредь имей стыд, мальчик. Храм есть храм». Казалось, меланхолик сейчас набросится на старика, но через секунду Валентин справился с собой, вежливо улыбнулся и, как смог, вытер перепачканное лицо. Невозмутимый Мельхиор запер аптеку, все отправились на вечерню. От ужина постоялец собирался отказаться, но старый врач поставил перед ним миску и спокойно велел приниматься за еду да побыстрее, иначе вылечиться будет непросто. После еды Валентин испросил разрешения удалиться, но Сильвестр прошел в его комнату вслед за ним. О чем они беседовали, неизвестно, впрочем, на следующее утро Валентин тихо и кротко исполнял все распоряжения, пил настойки и вообще являл собой пример и образец идеального пациента. Когда Сильвестр отправился вразумлять юношу, Джон спросил у Мельхиора, чем болен этот сумасброд. - Не чем, а как, - вздохнул Мельхиор. - Избыточная меланхолия, коли ее не лечить, пускает корни в душу и через девять месяцев родит глубокое отчаяние, а то, в свою очередь, чревато безумием. А еще кровь отравляется черным ядом, и через это страдает сердце, хорошего-то мало. Родные юноши беспокоятся, вот и послали к отцу Сильвестру. Его меланхолии уже семь месяцев, времени немного осталось.