, вошел в дом. Сильвестр недобро прищурился и спокойно молвил: «Мельхиор, замочи-ка розги в рассоле. Сейчас уже поздно, а завтра с утра, помолясь, приступим. Пора уже и вправду лечиться». Валентин и бровью не повел. На вопрос, где был, равнодушно ответил: «Гулял» и прошел к себе. «В рассоле», - рявкнул Сильвестр ему вслед. Еще через час Мельхиор не выдержал, встал и осторожно, чтобы не разбудить Джона, вышел в коридор и, прислушавшись, без стука вошел в комнату для гостей. Тускло светила масляная лампа. Валентин поднял на него зареванные красные глаза и с холодной злостью в голосе спокойно произнес: «Если эта старая носатая обезьяна меня хоть пальцем тронет, я повешусь. Надеюсь, вы хоть это-то понимаете?» Травник, не обращая внимания ни на дерзость, ни на протесты разъяренного Валентина, прислушался к его дыханию, потрогал лоб и велел лежать смирно, пока он сходит за всем потребным. Доставая баночку с мазью на гусином жиру, вынимая из ларя чистое шерстяное полотно для обертывания, Мельхиор надеялся, что этот сумасброд не выкинет никаких новых фортелей с перепугу и уязвленной гордыни, а также, что время еще не упущено. Подумав чуть-чуть, травник махнул рукой и отлил в мерную белую чашечку толику настойки на трижды перегнанном вине. Темная маслянистая жидкость благоухала имбирем, перцем и медом, Мельхиор бережно нес ее по коридору, стараясь не расплескать. В комнате, по счастью, было тихо и тепло. Расставив банки и зажегши крохотную курильницу с целебным маслом, травник велел больному раздеться и лечь навзничь. Алектор мигом осклабился: «Что, так сразу?». Мельхиор невольно подивился силе змеиной натуры юнца, но ничего не сказал и начал втирать желтую луковую мазь. В комнате сильнее и сильнее пахло пихтой, лимоном и розмарином - курильница постепенно разгоралась, прозрачный благоуханный дымок заплясал над масляной лужицей. -А клистир, клистир будет? - не унимался Алектор. - Если не заткнешься, будет, - не отрываясь, ответил Мельхиор, ритмично втирая гусиный жир в гладкую, почти девическую кожу, - Сильвестр завтра же поставит. С песком и бычьей желчью. Переворачивайся на живот. Дыхание было хриплым и натужным. Интересно, понимает ли мальчик, с чем он шутит? Вот он, девятый месяц меланхолии, и простуда уверенно шла в легкие. Мельхиор выталкивал ее плавными движениями ладоней, разбивал и рассеивал тяжелую неповоротливую тучу, плотный сгусток мокроты, пока грудь и спина мальчика не раскраснелись. Валентин замолчал, лишь изредка морщился, под конец неудержимо раскашлялся. Мельхиор обернул его в шерстяной платок, велел натянуть поверх чистую рубаху, а сам стал с тем же бессонным усердием растирать стопы больного. - Оставили бы вы меня в покое! - тихо попросил тот. - Поздно уже, вам спать надо. Что вы вообще со мной возитесь? - Из христианской любви, - хмыкнул Мельхиор, - и святого послушания. - Как же вы меня заебали со своей христианской любовью, добрые братья, - чуть слышно выдохнул Валентин. Мельхиор, не раздумывая, шлепнул его по губам. - При Сильвестре такого не ляпни, дубина! - При Сильвестре вашем я еще не то скажу, - устало окрысился тот, - Главное - щенка своего завтра уберите, а то наслушается славословий. Мельхиор вздохнул, вытер руки ветошкой и подал упрямцу настойку. Тот брезгливо поморщился, принимая чашечку, не глядя глотнул и поперхнулся. - Срань Господня! Это вы делаете? Сами? Брат Мельхиор, а... можно еще чуть-чуть? Из христианской любви? Мельхиор внимательно посмотрел на Валентина и отправился за новой порцией, стараясь не думать, что-то поутру скажет Сильвестр. То ли от усталости, то ли от голода и слабости, а скорее, от всего сразу Валентину хватило сущей малости, чтобы безвозвратно и отчаянно напиться. Во хмелю он жестоко тосковал, но не по дому, не по прежним радостным дням, а по чему-то такому, чего никак не желал назвать. Мельхиор сидел рядом с ним и слушал бессвязный рассказ о том, как брат Мартин перед Капитулом, полный раскаяния, умолял отрока Валентина, воспитанника и лучшего ученика, отрешиться от вредной и пагубной страсти. О том, как Капитул постановил обоих разлучить, будто это что-то меняет, смешно даже! О том, как перед тем как вернуть Валентина родным, аббат запретил ему искать встречи с братом Мартином, а когда Валентин ослушался и все-таки увидел его, он же сам говорил, что это высшее, чем среди ангелов, отчего же потом-то дерьмо такое? Нет, Мельхиор, я вправду погубил его душу, и свою, ладно, а батюшка-то как злился. Умора просто. Засунули вот в вашу дыру. Лечиться, ах, подумайте! Нужен я им очень, у них Лотарь есть, вот пусть и ковыряется со своей сучкой, да пошел ты, тоже... монах. Пошли вы все знаешь куда? И вообще, с чего ты добренький такой, после всего, что я с твоим Иоаннчиком вытворял? Не знаешь, да? ...Он что, ничего не сказал? О господи! Мартин сука. И я не лучше. Да не бойся, ничего и не было. На фига он мне сдался? И я действительно гулял, понимаешь? Просто гулял. На городишко ваш смотрел. Не веришь, нет? Мельхиор не знал, что и поделать. «Ну полно, - наконец сказал он, погладив мальчика по плечу. - Полно, Валентин. Все наладится, Бог милостив!» Валентин схватил руку Мельхиора горячими худыми пальцами и ангельски улыбнулся: - Бог не любит содомитов, Мельхиор. Бог не любит меня.