Мельхиор обхватил двумя пальцами полупрозрачное, истаявшее от жара запястье Валентина и подсчитал пульс. Потом велел лежать тихо и вышел в коридор. С вечера в кухне в обливном глиняном горшочке настаивалась греческая валериана, и теперь ее оставалось лишь процедить и дать больному. Добрая травка - и от кашля исцелит, и грудь очистит, и успокоит смятенную душу. Глядишь, и уснет. Когда он вернулся, мальчик безучастно смотрел в темное непроницаемое окно. В комнате, по сравнению со студеным коридором, сразу же обступало тяжелое тепло и запах сожженных на жаровне смолистых палочек. Валентин повернулся к врачу и вдруг хрипло спросил: «Мельхиор. А если бы предложили не почет и покой, а другое. Ты бы променял?»
Ну что другое? Что можно предложить, Валентин? О чем хочешь спросить?
Брат Алектор странно взглянул на Мельхиора. «Слушай... А если бы тебе предложили то, что... выше всего... ты бы их оставил?» Он тяжело перевел дыхание, хватаясь за бок и морщась. Глаза его горели сумасшедшим огнем, но говорил он медленно, почти безразлично. «Если бы тебе сказали, что иначе ты сможешь увидеть Грааль? Ты бы отступился от Грааля?» Мельхиору стало жутко. В тусклом свечении мерной свечки, опрокинутый навзничь на высоком изголовьи, бледный и неподвижный, Валентин был похож на труп с огромными провалами глазниц и приоткрытым обметанным ртом, он судорожно вцепился в покрывало горячечными пальцами, воздух вырывался из его груди с сиплым клокотанием. Аптекарь поднял руку и положил ее на глаза безумцу. «Милый, - сказал он грустно, - я не рыцарь. Я бастард. Я бы отступился». * * * Валентин, не говоря больше ни слова, отвернулся к стене и замер. Через некоторое время он заснул и не просыпался до позднего утра. Жар не спадал еще пять суток. К полудню шестого дня резко выступила испарина. Температура упала почти мгновенно. Болезнь была побеждена.
глава 16
Все пропахло больницей. Прежнее домашнее спокойствие почти полностью вытеснил особый дух лазарета, что складывается из травяных отваров, пота и истомы, мокрого свежевымытого пола и шепота вокруг постели тяжелобольного. Ждали кризиса, и аптека наполнилась общей сумрачной тревогой, боязнью дурного исхода, тихими шагами в коридоре. За время болезни Валентина даже горожане заходили реже, а придя, говорили вполголоса, быстро получали требуемое и, не задерживаясь, уходили. Иной раз целый день Джон не слышал от своих ни слова, кроме кратких распоряжений и молитв во время мессы или за трапезой. Брат Серенус озабоченно и рассеянно кивал на любой вопрос, Мельхиор, встревоженный и замученный ночными бдениями, только отмахивался, а к отцу Сильвестру, освирепевшему до последнего предела, Джон старался не приближаться без особой надобности. Мысли о Валентине, сгорающем изнутри, бредящем в запредельном жару, были невыносимы и жестоки, как будто странный, болезненный чужак и вправду пришел и украл хрупкое счастье, что сверкнуло ненароком приемышу из аптечной лавки. Джон тосковал и бесился тем больше, чем тверже понимал: все не так. Есть больной, и есть два врача. Нет ничего важнее борьбы со смертью, что приняла сейчас облик воспаления легких, и все же сердце Джона заходилось от обиды и горечи. А самое худшее, что вновь и вновь являлся во сне Желтоглазый, подходил ближе и говорил отчетливее, но Мельхиор ночь за ночью проводил в комнате Алектора, и защитить от ночных кошмаров могло лишь чудо. Чуда не происходило, отрок угрюмо молчал и чувствовал себя прежним Иоанном Нераскаянным, ненужным и не обязанным никому в целом свете. Покоя и радости это не приносило, в голове Джона денно и нощно плескались и кипели злые слова, обращенные сразу ко всему миру, но более всего - к отцу Сильвестру. Даже во время молитвы Джон не мог толком сосредоточиться, добра это не сулило, и однажды днем гроза таки грянула. Посетителей почти не было, и Сильвестр отправил Мельхиора на краткий обход, а потом - отсыпаться. Джон, доставая что-то с верхней полки, грохнул оттуда целую банку мяты, переполошился, стал собирать и опрокинул бутыль чистого оливкового масла. Сильвестр сурово отчитал растяпу и влепил ему увесистый подзатыльник, и тут Джон, доведенный до отчаяния собственной никчемностью, услышал, словно со стороны, собственный голос, произносящий чудовищную брань. Оплеуха последовала мгновенно. «Вон отсюда, - тихо сказал Сильвестр. - Вечером высеку». Джон поднялся и вышел из аптеки, его не окликнули и не пытались остановить, и наверное, это и было хуже всего. На улице, в сырой холодной слякоти, Джон остановился, не понимая, что же теперь делать. Вышел он из аптеки бездумно, не желая ничего, только бы не видеть ни Сильвестра, ни Валентина. Мельхиора не было, он еще не пришел с обхода, но вряд ли Мельхиор поддержит его, тем более, сейчас. Да и где он был все это время? Если бы Господь хотел Джону добра, травник бы уже давно вернулся в аптеку, или хотя бы встретил его на улице. Но, видимо, Он не хочет. Как будто ты стоишь на крохотном островке обледенелой земли, а воды размывают ненадежную твердь, и удержаться нет сил. Миг - и без плеска уйдешь в темную воду, и ни одна душа не услышит и не обернется. * * * «А мальчонку вашего ищите у вдовой Агриппины, она его к себе потащила», - весело хихикнула торговка калиной и яблоками. Мельхиор, ничего не понимая, растерянно поклонился и отправился вверх по улице, к дому портного Герхарда. Там, вместе с дочкой и зятем, бывшим мужниным подмастерьем, жила себе и поживала почтенная вдова Агриппина. Открыла Мельхиору та самая служанка, что чудом не лишилась глаза. Девушка, увидев аптекаря, заулыбалась, обтерла руки о грязную тряпку, висевшую поверх передника, и провела нежданного гостя на половину старой хозяйки. Почтенная Агриппина расцвела улыбкой, в которой отчего-то Мельхиору почудилась некоторая натянутость. Из соседней комнаты боком выскользнул Джон, опустив глаза и утирая губы. «Ох, брат Мельхиор! - промурлыкала вдова портного сливочным голоском, - вы, наверное, за мальчиком своим? А ведь вас мне ангел послал! Джон, деточка, доешь варенье - и спасибо тебе!» Оказалось, что на улице госпожа Агриппина неловко оступилась и вывихнула ногу. До дому она еле дошла, опираясь на плечо вовремя подвернувшегося аптекарского выученика. Лодыжка и вправду чуть припухла, но вывиха никакого не было. Мельхиор порекомендовал холодный компресс и приказал Джону собираться побыстрее, а то и в церковь не успеют. Когда Сильвестр увидел их обоих, он хмыкнул, но обращался только к Мельхиору и брату Серенусу. Джона же словно не замечал, скользя взглядом поверх его головы. Извиняться было бессмысленно, да и страшновато. Впрочем, вечером Сильвестр все же заговорил с Джоном, велев ему поторопиться с уборкой и следовать, куда должно. В сердце помощника аптекаря жалость неминуемо брала верх над справедливостью, и в деле воспитания толку от него было немного, он только вздохнул и ободряюще потрепал грешника по рыжей голове. Джон невольно вздрогнул и отжал тряпку мимо ведра. «Сказать-то ничего не хочешь? Еще что-нибудь похожее?» - осведомился старый аптекарь. Джон с ненавистью посмотрел на Сильвестра и покачал головой. «Ну, вставай тогда, - спокойно произнес аптекарь и обернулся к Мельхиору, - баста, отдохни сегодня. Болящим нашим я сам займусь». - Однако, - сказал Валентин, - порядки у вас. За что вы