нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Час смерти был тут, совсем рядом. Женщины судачили о том, кому из заболевших суждено встать, а кто уже не поднимется никогда. По всему выходило, что гнилая и влажная зима приуготовит обильную жатву для лихорадок и весенних немощей. Аптекари работали не покладая рук, Джон смешивал и растирал, готовил мази и лекарственные сборы наравне со старшими, и даже строгий Сильвестр не находил к чему придраться, а однажды при Мельхиоре и городском враче похвалил Джона, назвав его дельным малым. В любое иное время он бы преисполнился гордости, но бессолнечные дни шевелились глухой пеленой и гасили все, что могло бы порадовать. Уныние плотно навалилось на город, и деваться от него было некуда. В сыром и холодном тумане колокола на ратуше и церкви звучали глуховато и надтреснуто. Даже предрождественские проповеди отца Альберта не согревали душу, а лишь еще больше напоминали, в какой неуютный мир готовился пожаловать Младенец. Госпожа Агриппина больше не показывалась рядом с аптекой, и это непонятным образом и успокаивало, и уязвляло. По ночам выли и лаяли собаки, то ли чуяли волков, то ли предвещали новых покойников. Однажды, уже совсем под Рождество, Готлиб приехал с черной повязкой на рукаве и невеселыми вестями. В обители преставился отец Инна, видимо, даже смерть была к садовнику милосердна - он умер на рассвете, простившись со всеми, а перед смертным вздохом улыбнулся, как дитя при виде матери. Сильвестр отправился на похороны, а вернувшись, отмалчивался, раздраженно махал рукой, но Мельхиор видел, как горько было его учителю хоронить своего заклятого друга-соперника, как постарел и осунулся Сильвестр, будто взяв на себя груз забот и тревог, сброшенный Мангельвурцером. Джон ничего этого не замечал. Он рыдал ночи напролет и не мог утешиться, а днем слезы сами катились из глаз, стоило только вспомнить детскую улыбку гарденария. Мельхиор тщетно пытался унимать его безоглядную скорбь, старый аптекарь пару раз прикрикнул на ученика, все напрасно. Горе перехлестывало, ни по одному человеку в жизни так не убивался Джон, как по веселому садовнику Инне, которого не спасли ни Иона, ни Сильвестр, ни даже Господь Бог. На Рождественской службе Джон, увидев золотую розу в руках девы Марии, чуть не в голос расплакался прямо в храме. Мельхиор обнял его и, повинуясь бешеному взгляду Сильвестра, вывел из переполненной церкви и отправился вместе с мальчиком домой. В аптеке Мельхиор напоил ученика валерианой и сидел рядом, гладя его по растрепанным рыжим волосам, пока Джон не заснул, уткнувшись ему в колени и всхлипывая даже во сне. Сильвестр, вернувшийся под утро, не сказал худого слова, лишь отправил обоих на утреннюю мессу. * * * Когда они выходили из церкви, вдруг выглянуло солнце, пронизало пыльные витражи, озарило все вокруг мимолетным свечением. Джон шел, зябко кутаясь в теплый плащ, держась за руку Мельхиора, почти не видя дороги за пеленой слез, и вдруг замер. Вокруг него легко и переливчато звенела, накатывала волнами река птичьего щебета, в зимнем холодном воздухе задорно и нежно перекликались десятки ликующих голосков. На кусте сирени у входа в церковь теснилась и перепархивала огромная стая воробьев. Малые птахи, распушившиеся в потоке белого света, самозабвенно чирикали, когда замолкал один, тут же начинали другие, а хрустальное шелковистое пение не смолкало, струилось, окутывало, как ангельский покров. Куст с воробьями сиял в зимнем рождественском солнце, и тогда Джон поверил, что Инна в раю. * * * Прошла еще неделя, прежде чем зима вступила в свои права. На исстрадавшуюся землю, замерзшую и заскорузлую, пал милосердный снежный покров, кончилось сырое и мутное время, господин январь вошел в Скарбо, как подобало зимнему месяцу, горожане, охавшие и недовольные затянувшимся ноябрем, благословляли его приход. Метель мела несколько дней кряду, вмиг выросли сугробы, а после ударил мороз, прихватил горы снега, уплотнил их и осадил, и вскоре гнилая распутица сменилась твердым устоявшимся зимним путем. Ночью Джон проснулся от холода. За ставнями сияла чистая, морозная ночь, небо, черное и звонкое, озарялось бестрепетно-серебряной луной, звезды остро сияли в январской ночи. Протянешь руку, тихо отомкнешь замок, засов отодвинется бесшумно, цепочка не брякнет. Не надо фонаря, не надо свечи. В сиянии луны четко вырисовывались крыши и шпили Скарбо, по улицам неслись тени, мелькали неуловимо, как псы в темноте, длинные вытянутые, полные недоброго веселья. Ноги нестерпимо горели, будто и впрямь постоял босиком на обледеневшем крыльце. От окна тянуло свежим и пьяным запахом зимы, горло чуть саднило, неужели успел простыть? Там, за ставнями, менялся и разворачивался новый, потаенный мир, зимние ангелы пролетали по ясному полночному небосводу. Если замереть и вслушаться, проникнуть в краткую паузу между спокойным дыханием спящего Мельхиора, услышишь, как звенят на морозе церковные колокола, как потрескивают мерзлые ветви ежевики в лесу под осторожными легкими шагами, как еле слышно окликает его с небес добрый голос: «Джон, Джон, ты не забыл меня?» Джон поднялся и тенью выскользнул за дверь, никто в доме и не проснулся. Холодный каменный пол целовал босые ступни, в темноте знакомая кухня казалась огромной, чужой и странной. Оробев, мальчик глотнул обжигающе ледяной воды из ведра и поспешил назад, в смутное тепло их общей с учителем комнаты. Всего-то вышел на кухню, попил водички - наутро он и сам не мог понять, почему так колотилось сердце, когда он ночью скользил по коридору аптеки, как ловкая лесная тень.