их, по обыкновению, а от души желал, чтобы все сплетницы, сколько их есть, провалились в ад, к сковородкам и чертям. Добрая тетка Агриппина лежала сырой колодой, помочь ей может только молитва и труд, в том числе труд аптекарева ученика, отнюдь не забывшего, как появлялись из сундука чудесные дары, пропахшие полынью и пижмой, как ласково женские руки гладили его по рыжеватым вихрам, успокаивая и утешая. Да какая же она ведьма, у кого язык повернулся так ее назвать? Джон тер и тер пестиком по ступке, от души умоляя Господа благословить его работу и сделать мазь воистину чудодейственной. Мельхиор, после бессонной ночи, по благословению Сильвестра, прилегший было отдохнуть, поднялся, забрал у мальчика ступку и ловко вмешал в пахучую смесь должное количество масла. Теперь с этой мазью нужно будет отправиться в дом Герхарда и втирать, втирать ее в бессильное тело несчастной вдовы. Не хотелось покидать теплую кухню, родную и уютную, напоенную запахами добрых трав, но деваться некуда, самые мысли эти Мельхиор откинул, как неудачные и неуместные искушения, и вышел из аптеки. Перед обгорелым домом Агриппины уже не толпились зеваки, но пара нищих неохотно отошла от крыльца, видимо, надеялись на любопытных, чтоб рассказать, как дела обстоят, заодно и подзаработать. * * * В доме, враз нежилом, затоптанном и остывшем, стоял кислый холодный запах горелого, монах прошел туда, где лежала на широкой кровати несчастная вдова. В комнатушке было жарко натоплено, Агриппина с трудом скосила глаза на пришедшего, попыталась что-то сказать, дернула уголком непослушного рта. Опять беззвучно заплакала. Мельхиор устало кивнул домочадцам, пододвинул невысокую скамеечку, растер покрасневшие и озябшие ладони, пути-то от аптеки всего ничего, но касаться больного надлежит теплыми руками. Вдова лежала перед ним большая, плотская, в чем-то отталкивающая. Она была как поверженная башня, как молнией сраженная смоковница, в недрах ее шипели змеи, разбитое тело Агриппины молча вопило о помощи, хотело властвовать. Мельхиор достал плошку с мазью и откинув одеяло, стал растирать белую неподвижную ногу от бедра к стопе. Дочь и служанка стояли поодаль, не сводя внимательных глаз с молодого монаха, зорко сторожа каждое его движение. «Смотрите, - пробормотал Мельхиор, - смотрите и делайте потом так же». Усердно разглаживая скованную параличом плоть, травник старался не думать ни о чем, кроме одного: вот перед ним лежит Божья тварь, живая душа, которая боится смерти и более всего сейчас нуждается в милосердии Отца Небесного. И потому как в одночасье Агриппина лишилась всего, даже свободы самостоятельно двинуть рукой или ногой, зависит она сейчас от милосердия всех собравшихся, и даже от его, горе-лекаря, толики милосердия, ибо все, что она теперь может сделать сама, - это тихо поплакать. В этот момент Мельхиор по-детски, от всего сердца почувствовал, что Агриппина, чужая в городе, страдающая всю жизнь от этой скрытой ненависти, скопившая на сердце шрамы от соседских обид, эта самая Агриппина тоже есть Христос. И в тот же самый миг руки Мельхиора нащупали, увидели кончиками пальцев, ладонями, всей кожей, как тяжелая неотступная нелюбовь скапливается внутри слабой дышащей человеческой плоти, как застывает она плотным злым комом, отравляя и створаживая кровь, губя сердце, как трудно потом преодолеть чужие недобрые слова и поступки, раз навсегда принятые в душу. «Господи, - взмолился травник, - как же Ты нас таких выдерживаешь?» Сгибая и разгибая в коленях тяжелые безответные ноги, чуть встряхивая, гладя и согревая в ладонях дряблые предплечья, жирные от мази, Мельхиор повторял про себя венчик милосердия, ритмично накручивал виток за витком знакомые с детства слова, пока не набрел ладонями на некую темную реку, катящуюся по бессильному телу в тяжелом ритме сердцебиения. С этого мгновения Мельхиор не помнил уже почти ничего. В бесконечном терпении он следовал за молитвой, пульсацией крови, не обращая внимания ни на усталость, ни на тяжелую одурь этого дня, но тут его смяла, подгребла под себя сила совсем иная, холодная и темная. Молитвенная нить, задающая ритм и смысл всему действию, разорвалась, скомкалась, он вдруг как-то позабыл, что за слово должно быть следующим, а потом и вовсе потерял рассудок, помнил только ощущение огромного могущества, проходящего через него, но к нему не имеющее ни малейшего отношения. Агриппина больше не плакала, ее поглотила темная река, собственно, именно она-то и была средоточием телесной жизни Агриппины, именно ее и требовалось очистить, разогреть и растормошить мерными и сильными движениями, чтобы она смогла вымыть и вынести все наносное, ненужное. Ничего, кроме этой реки не имело значения, прервать ее нервный, сумасшедший ритм было немыслимо, руки лекаря яростно работали так, будто были осведомленнее его самого, отдельно от души, но не механически, а словно в них непостижимым образом влилось некое знание, древнейшее, чем то, что преподал ему старый Сильвестр. И знание было недобрым. Остановился Мельхиор только когда наваждение оставило его так же внезапно, как и захватило. Что и как он делал, уже не помнил. Сколько прошло времени - не знал. Кажется, много, потому что дрова в небольшой печке успели прогореть, и служанка пихала в пространство, полное жара и углей, новое расколотое полешко, дочка ушла, очевидно, последовав благому примеру трудолюбивого лекаря. Но почему же он так устал? И почему чувствует себя, как исчерпаный колодец, у которого внутри только скверна, муть и тинистая поросль на камнях? Мельхиор встал, Агриппина улыбнулась ему краешком губ, служанка выслушала его последние наставления - держать в тепле, ни в коем случае не тревожить и выполнять все назначения Сильвестра неукоснительно. * * * Выйдя из дома Агриппины, травник отправился к отцу Сильвестру и себе же не веря, стыдясь, рассказал, как заснул или что-то вроде того прямо во время врачебной своей работы, и сам не понял, что и как делал. Как будто какая сила его захватила и вела, и непохоже, чтобы благая. Кажется, вреда он госпоже Агриппине причинить не успел, но и польза сомнительная от такой практики. Что же я за слуга Христов, если меня так легко победить? И что теперь делать, как очищаться - непонятно. Изгаженный теперь весь изнутри, как... девица непотребная... И учитель... из послушания я туда пойду, конечно, коли надо будет. Но мне страшно. Сильвестр невесело хмыкнул, велел тщательно подготовиться и завтра же с утра пойти исповедаться, даже лучше, если в монастырь, но ненадолго, потому как работы много. Ну а пока умойся-ка, да руки ополосни потщательнее, да не бери на себя больше, чем можешь и должен. Весь вечер Мельхиор был сосредоточен, повторял про себя покаянный псалом, и всякий раз, взывая «многократно омой меня», вздыхал. Сильвестр запретил Джону мешать человеку беседовать с Господом, а то бы Мельхиор и раньше узнал, что какие-то пьяницы устроили драку прямо под окном Агриппины, а еще к крыльцу кто-то привязал дохлую кошку. Милосердие в Скарбо было в чести, но не по отношению к ведьме, отмеченной Божьей немилостью. * * * Через три дня, не выдержав молчаливого неодобрения города, зять пришел в аптеку и долго о чем-то говорил с Сильвестром. Они вдвоем уходили, потом Сильвестр шепотом бранился по-нездешнему, а на удивленный взгляд Джона резко замолчал и вдруг совершенно неожиданно выдохнул «как дети малые, как звери несмысленные, не ведают, что творят!». Спустя немногое время зять Агриппины, наскоро распродав кое-какое имущество, увез жену и тещу в город, откуда был родом, Агриппина была в полубесчувствии, всякому было ясно: живую не довезут. Дом продавать не стали - то ли дельного покупателя не нашлось, то ли решили не торопиться, а иные говорили, что полумертвая Агриппина рыдала навзрыд до тех пор, пока зятюшка именем Христа Бога нашего не поклялся ей не совершать торгов. Говорили, отъезд был затеян для того, чтобы можно было похоронить покойницу в освященной земле и не караулить потом могилу, а то бы не миновать позора и осквернения. Да может, отец Альберт бы и отпевать не стал. * * * Без тетки Агриппины в Скарбо не стало легче. Про нее еще некоторое время судачили, прикидывали, как оно пойдет на новом месте, да устроятся ли еще, сходились в одном - поделом ей, греховоднице, людей-то обманешь, а Бога - никогда. Но все ж таки Джон жалел ее, поминал в молитвах, а потом как-то сами собой завертелись такие дела, что стало не до Агриппины. Однажды до смерти перепуганный Заглотыш шепотом признался приятелю, что мельком видел Фила. Тот промелькнул в каком-то окне, или в дальнем переулке, Заглотыш бы его не признал, кабы не Филова ухмылка. Джон так и не понял, переспросил - что это, мол, за убивец-страховидла, если такого ужасу нагнал на повидавшего виды приятеля. Заглотыш странно взглянул и пояснил: да тот малец, горбатый, что пропал тогда. Он все с этой твоей колдовкой шарился, вроде тебя дурак был, а потом сгинул. Правильно ее пожгли, ой, мало только! Джон вспыхнул и хотел было съездить Заглотышу по уху, да тот неожиданно ловко отпрянул и запустил в Джона камнем. Они не разговаривали почти три дня, потом не выдержали, помирились, но об Агриппине больше не поминали.