* * *
Еще до полудня Сильвестр и Мельхиор, скорые на подъем, собрались и отправились в монастырь, велев Джону вести себя хорошо и как следует запереть на ночь аптеку. По зимней дороге пешком он был бы лишь обузой, идти пришлось быстро.
А церковь была битком-набита народом, и под горькие покаянные песнопения колыхались длинные очереди - это горожане подходили к отцу Альберту и двум помогавшим ему священникам, становились на колени и принимали щепотку пепла на голову и пепельный крест на чело. В душном мареве мерцали свечки, люди шли сплошной вереницей - те, кто вчера пил и гоготал на площади, и те, кто сжег дом тетки Агриппины, и те, кто брезгливо поджимали губы, поравнявшись с оборванным Заглотышем. Шли нищие, и подмастерья, и тетки с базара, и жены ремесленников, тащили за собой детей, шли торговки, служанки, перчаточники, кузнецы и булочник с учениками и домочадцами. Подошел и Джон, услышал знакомый печальный наказ: "Помни, ты прах и в прах вернешься", и снова его сердце захолонуло - вот он, Великий Пост. Сорок голодных и холодных невеселых дней, целая вечность. Он вернулся домой, в пустую, темную аптеку, и пост расстилался перед ним огромной пустыней, которую еще не враз и перейдешь. "Будьте мужественными и бодрыми" - сказал на проповеди отец Альберт. Но сейчас, в одиночестве, без огня в камине, без Мельхиора и Сильвестра Джон, ученик при монастырской аптеке, не находил в себе ни на грош ни мужества, ни бодрости.
* * *
Ночью, изрядно озябнув под тонким одеялом, он то и дело задремывал и просыпался, не открывая глаз, - все равно темно. Пустой дом высился вокруг него, и Джон сообразил, что то был первый раз, возможно, в его жизни, когда он остался совершенно один, без других людей. Может, и было раньше, перед тем как его нашли и приняли в приют, но он того раза, конечно, не помнил, и как будто с самого рождения видел мощеный двор перед храмом, спальню воспитанников и хуже смерти надоевшую, облупленную кафедру отца Николая. А вдруг и сейчас - его взяли и выбросили в холодную темноту - неизвестно кто, неизвестно как. И когда откроется дверь, его подберут, принесут в новое место - и с этого мига его жизнь совершенно и навсегда изменится. Интересно, если старшие не вернутся с утра, должен ли он, Джон, открывать аптеку? И как поступить, если придут и спросят какого снадобья? Сильвестр ничего ему о том не говорил, но, может, просто забыл в спешке?
* * *
Наутро оказалось, что ничего особенного делать и не надо - все уже сделано. Аптека открыта, за дверью мается серый февральский день, Мельхиор ласково кивнул ему, когда Джон, потягиваясь и зевая, брел на кухню умываться. Они пришли совсем недавно, и Сильвестр сразу углубился в какие-то свои расчеты, напрягая глаза, листал записи и бормотал себе под нос, оставив все бытовые и лечебные дела на усмотрение младшего аптекаря. После трапезы Мельхиор вручил Джону меленку, ступку и пестик, ссыпал пригоршню беловато-серых корешков и благословил на тяжкий труд. А как разотрет, чтоб никуда даже не думал удирать, но сидел смирно и был готов оказать услуги, какие понадобятся. Джон огорчился, потому что втайне питал надежду, что его отпустят погулять хоть часок, но Мельхиор только щелкнул его по лбу и выразительно покосился на конторку у окна, где стоял Сильвестр, мрачнее тучи. Стало ясно: быть надо тише воды и ниже травы, если не хочешь крупных неприятностей. За окнами орали мальчишки, окликали друг друга прохожие, лаяли псы, - кипела веселая и интересная жизнь, а в аптеке стояла тишина - только скрежетали неподатливые корешки, шуршали листы да плясали по конторке, отбивая свой собственный странный ритм, узловатые пальцы Сильвестра. Пару раз заходили было посетители из числа досужих старух - рассказать о своих хворобах и болячках да спросить ученого совета, но завидев старого медикуса в таковом скверном расположении духа, откланивались и исчезали, не пикнув. Джон, шаркая пестиком по ступке, завидовал им смертной завистью - с каким восторгом он бы тоже сейчас испарился из аптеки, подальше от нарастающего Сильвестрова гнева. Не дай Бог одно неловкое движение - и гроза обрушится на его голову, как пить дать обрушится. Девясил, смолотый и растертый в мелкую серую пыль, сменился ягодами можжевельника и дубовой корой, рука уже нешуточно ныла, Мельхиор бесшумно раскладывал по чашечкам свежеприготовленную мазь, день тянулся нестерпимо. Наконец, посмотрев на несчастного, изнывающего от тоски и страха Джона, он отобрал у него ступку и отправил в кухню наблюдать, чтоб упаси Боже, не закипел отвар в котелке с водяной баней. Это уже было легче, по крайней мере, тут он вряд ли бы смог отвлечь и разъярить старого аптекаря. Джон стоял перед очагом, переминаясь с ноги на ногу в темной кухне, слушая, как шумит вода и держал наготове старую драную рукавицу - чтоб мигом подхватить цепь и убрать котелок от огня, если что. Дрова надо было подсовывать скупо и аккуратно - чтоб пламя не поднялось слишком высоко - но эту премудрость он освоил давным-давно. Есть хотелось нешуточно, хорошо хоть, очаг пригревал и руки не так зябли. Кусок хлеба да чашка отвара шиповника после перерыва на дневную молитву - и живи себе до ужина, как пожелаешь. Полено разгорелось, кипяток лениво бурлил вокруг внутреннего горшка, норовя переплеснуться в темный пахучий отвар. От греха подальше Джон перевесил котел на пару звеньев повыше и стал вспоминать, как весело было на карнавале, когда король нищих швырял подарки в толпу. Уж ясное дело, что никуда его сегодня не отпустят, напрасно Заглотыш околачивается возле аптеки, а может, и не околачивается вовсе. Мало ли какие дела у него - он человек свободный, только и заботы - чтоб Хьюго на глаза лишний раз не попадаться да долю свою к вечеру исправно сдавать в общак. А мальчишки у св. Михаила до смерти трусили, что их из приюта к нищим отдадут! И чего боялись - смех один, да и только! Нищие детей не едят.