Филарет ласково взглянул на него.
- Ишь вспыхнул! Вот таким я отца твоего знал, Петра Дементьевича, царство ему небесное!
Все встали и перекрестились.
- А я все свое, - повторял Шереметьев. - Соберем казну, отобьемся, тогда всем полегчает и все с лихвой вернем.
Филарет решительно встал.
- Ин-быть по твоему! - сказал он. - Начнем с налогов. Только допреж всего хочу перепись учредить. Обмозгуй, Федор Иванович, до приезда царя!
И началось залечивание тяжких ран России, нанесенных смутным временем и бесправием. Сильнодействующими были лекарства, приложенные к больному тылу, и поначалу застонала Русь под властной рукой, но великие деяния великого деятеля принесли свои плоды и на время успокоили Русь.
Первая перепись в России всполошила все население. Едва приехал царь из своего поломничества, патриарх уговорил его на это дело, и писцы, дьяки и воеводы деятельно принялись за тяжелую работу, составляя платевые книги, закрепощая людей и, между прочим, кладя первое прочное основание позорному крепостному праву. По записям этим крестьяне, приписанные к вотчине какого-либо боярина, уже оставались за ним без права перехода к другому; в то же время боярин приобретал над крепостными своими неограниченную власть.
11
Но, как ни ласкал князя Теряева царь Михаил, как ни отличал его сам Филарет, ничто не радовало князя и никто не видел улыбки на его сумрачном лице.
С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась молодая княгиня, Анна Ивановна. Встала с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезд князя на время оживлял ее. Она становилась тогда как безумная: бросалась в ноги князя, ловила руки его и выкрикивала проклятия на свою голову, моля князя о прощении.
- Анюта, встань! Негоже так, - пытался уговаривать ее князь, подымая с полу: - грех да беда на кого не живут. И я бы провинился также, как и ты. Тайного врага не убережешься; да и Бог не без милости. Подожди, найдется, - дай мне срок!
Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. Ее болезнь кручинила князя не меньше пропажи сына.
Он вызвал Ермилиху и сказал ей:
- Лечи княгиню: занедужилась она дюже!
Ермилиха поклонилась в пояс.
- Не вели казнить, вели слово молвить, князь-батюшка! - заговорила она тонким, льстивым голосом. - С глазу княгинюшка недужится, не иначе как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травой, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
- Что?
- По монастырям вести, о здоровье молебны служить, потому всякий сглаз от лукавого.
Князь молча прошелся по горнице.
- А про... сына узнала? - спросил он с запинкой.
- А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.
Князь угрюмо кивнул.
Богомолье, действительно, лучшее средство. Он приказал княгине собираться, снарядил целый обоз и послал ее в Троицу, к Николе на Угрешь, в ближний Юрьевский монастырь.
Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться русским святыням.
Хоть не помогли панихиды и не находился пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала спокойнее; только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью как-то страшно, пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
Все угрюмее становился князь день ото дня. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
Антон, в знак печали отпустивший волосы, с двумя взятыми из усадьбы слугами, обошел все кабаки и репаты, все тюрьмы и приказы, но нигде не встречались те подлые скоморохи, что скрали младенца.
Отчаяние охватывало всех, и с каждым днем терялась надежда на отыскание маленького князя.
Как в злую тюрьму, приезжал князь в свою усадьбу и почасту, не видясь даже с женой, видел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал он во все стороны.
А Миша, благодаря нежному за собой уходу, быстро поправился, и Каролина не могла налюбоваться хорошеньким мальчиком.
- Не иначе, как какой-нибудь боярский или княжеский, - говорила Каролина. - Ты как думаешь, Эди?
Добрый цирюльник качал головой и, вынимая из рта свою трубку, подзывал мальчика к себе.
- Ты скажи, мальчик, - спрашивал он чуть не в сотый раз. - Кто твой фатер? Папа? Откуда ты?
Миша ничего не мог ответить на это, зная только, как зовут его самого.
Он рассказывал Каролине про терем, про сад, про сенных девушек и про веселые игры. Рассказывал про отца: как он славно сидит на коне, какой у него шлем и латы, как одеты их слуги. Наконец, дрожа и бледнея, тихим шепотом рассказывал, как его украли, как волокли волоком, пугали и били, как бросили в темный сарай, где было много, много детей, но из его рассказов никто не мог додуматься, кто его родные.
Немцы из слободы друг за другом навещали Штрассе и, слушая русского мальчика, задумчиво качали головами.
- Беда вам с ним будет, герр Штрассе! - говорил ему толстый булочник.
- О! Большой беда наживете с ним, - говорил сосед литейщик.
- О, mein Gott! Если узнают только! - восклицали другие немцы, а пожилые немки таинственно отзывали Каролину и шептали ей:
- С этим мальчиком твой брат и себя погубит, и тебя, и всех нас! Он не простой мальчик. Его наверное ищут...
- О! Он расскажет, было ли ему у нас худо... - беспечно отвечала Каролина. - Миша, тебе худо у нас?
Миша поспешно обнимал ее и говорил:
- Нет! Я, правда, к мамке хочу и бегать негде, но я люблю тебя!
Каролина смеялась.
- А вы хотите, чтобы мы с Эдди его прогнали! - Куда? На улицу, чтобы его снова украли?
Соседи только вздыхали и не решались спорить с глупыми Штрассе.
- И потом, разве есть у нас на него право?
Его нам один капитан поручил... капитан Эхе! При этом имени Каролина всегда краснела, а Штрассе решительно говорил.
- Нет! Мы ничего не боимся. Мы худого не делаем. Не бойся, Миша, говорил он мальчику, - я скоро буду одеваться и пойду в город, буду искать и найду! Не бойся.
- Теперь я ничего не боюсь! - бойко отвечал Миша, чувствуя, что здесь его, действительно, никто не обидит.
Но бедному Штрассе и не снилась та беда, которая нависла над его головой.
12
Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и он был бы похож на анекдот, если бы тот же Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
После разграбления рапаты Федьки Беспалого, ошалевшие пьяницы гуляли еще с добрую неделю, все увеличивая тот угар, который закружил их беспутные головы.
Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно для почета и наглости именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зерн и голосом великим распевая срамные песни, за что посадские поили его зело.
Дню по шестому, уже под вечер, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москвы реки, и дьяк говорил им коснеющим языком:
- Согрешихом окаянный! Согрешихом! Несть мне спасения, упился убо, яко свинья непотребная. Да!
- Ишь, разобрало! - засмеялся один из посадских. - Пил-пил, а теперь на-ко!
Тут они завернули в Немецкую слободу.
И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал как осиновый лист и совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха.
- Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их головы.
- Наше место свято! - залепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
А там, не подозревая никакой опасности, немец Эдуард Штрассе играл на скрипке, отдыхая после дневной работы.
- Вишь, мертвец-то! - шептал дьяк, тресясь от страха и выглядывая из-за плеч посадских.