Ника Созонова, Александра Созонова
Сказ о пути
Заснеженный мир
Кожа воротника промерзла и натирала щеку. Ледяной ветер трепал волосы и жалил лицо. Из этого мира давно пора было выбираться, делать ноги, отряхнув с подошв снежную пыль. Но Дийк продолжал шагать, упрямо и мерно. Он привык доверять своей интуиции, а она твердила, что еще не все дела здесь закончены. Хотя какие, собственно, дела могут у него быть в заснеженной пустыне, скрашенной лишь одинокими валунами и столь же одинокими деревьями? Ему не встретился ни один человек за все время пути. Его верный зверь — прирученный рыш, жалобно поскуливал, отморозив все лапы. Он смотрел на хозяина обиженно-обреченно, явно не понимая, что они здесь забыли. «Ну же, — твердил выразительный взгляд золотистых глазищ, — остановись, расчисти на камне местечко для круга, я прыгну к твоим ногам, и мы наконец-то слиняем из этого негостеприимного места в более теплое и ласковое!»
Садилось солнце, и все вокруг из белого становилось шершаво-алым, но столь же слепящим. Странно: люди, встреченные за время странствий, стирались из воспоминаний быстро — мужчины и женщины, правители и нищие, злодеи и праведники — кто раньше, кто позже сливались в один образ: усредненный, аморфный. Зато пейзажи, даже мимолетные, оставались в памяти резными оттисками. Дийк хранил их, словно в копилке или коллекции, изредка изымая, рассматривая, а затем аккуратно складывая обратно. Стылые предрассветные сумерки с едва уловимым пульсом нежно-розового, осеняющие большие железные города; громоздкие тучи, нависшие над лиловым океаном; облако, похожее на корабль, и облако, похожее на дракона, с синим солнечным лучом — словно столбом пламени, вырывающимся из разверстой пасти…
И этот нынешний закат тоже ляжет в копилку, украсит ее своей чистотой и холодом, горделивой отчужденностью и немыслимой тишиной.
Стемнело. Дийк уже еле передвигал ноги, как и Гоа, звенящий обледенелой шерстью и донельзя жалкий, — когда он различил дым, серым винтом тянущийся из-за очередного валуна. Дым — это огонь, а огонь — это люди, или существа, им подобные, а значит — кров и горячая еда. К странникам почти везде — за немногими исключениями — относятся приветливо, особенно если за кров и ужин они расплачиваются сказками, услышанными или сочиненными за время долгого пути.
Воодушевленный, Дийк доковылял до валуна и обогнул его серую тушу.
М-да… Вряд ли здесь будут рады услышать его истории. Да и ужина с теплой постелью, похоже, не предвидится. Небольшое селение, домов на тридцать-сорок, было мертвым. Точнее, умерщвленным. Сожженные жилища, разбросанные по снегу окоченелые тела, наполовину занесенные снежной пылью… Убиты были все, даже домашнюю живность не пощадили. Но, похоже, это не было разбойным нападением, как определил он, подойдя ближе: мертвые женщины не были опозорены, на многих поблескивали украшения — бусы, браслеты и кольца.
Дийк нередко видел смерть — порой страшную и оскаленную, порой мирную и неслышную, поэтому давно перестал бояться ее. А заодно лишился благоговейного почтения к моменту перехода из одного состояния — теплого и беспокойного, в другое — застылое и холодное.
Он присел возле ближайшего к нему тела. Женщина средних лет с растрепанными и заледенелыми волосами смотрела в небо. Дийк сдул снежную пыль с окаменевших в удивлении и ужасе глаз. Они казались искусно выточенными из хрусталя — настолько прозрачной и чистой была радужка, дымчато-голубая, с рыжими вкраплениями. Интересно, верно ли, что в зрачке убитого отпечатывается лицо убийцы? Он вгляделся в два темных тоннеля, но ничего не узрел, кроме собственного любопытствующего лика.
Из шеи женщины торчала короткая стрела с красно-черным оперением. Тяжелый ледяной сгусток крови, облепивший острие, мерцал тем же оттенком, что и малиновые бусины перерубленного ожерелья. Дийк поднял одну из них и посмотрел на свет: нет, не рубин и не гранат — простое стекло.
— Вот мы и поужинали с тобой, Гоа. Вот и отдохнули в тепле…
Рыш задрал округлую морду и завыл — то ли оплакивая погибших, то ли жалуясь на тварь-судьбу, снова оставившую его без еды.
— Мародерствуем потихоньку?
Тихий приглушенный голосок заставил путника вздрогнуть. Гоа ощетинился, припал на передние лапы и утробно зарычал. Должно быть, злился на самого себя — на плохой слух и нюх, не позволившие учуять чужого на расстоянии. (Да, в этом рыши слабы — сильно уступают и собакам, и кошкам, на которых так смахивают с виду.) На местного жителя, чьи шаги скрадывал пушистый сугроб, злиться было нелепо, так как никакой опасности он не представлял: ребенок семи-восьми лет, завернутый в огромный тулуп — то ли отца, то ли старшего брата. Полы его волочились по снегу, а воротник закрывал большую часть лица. То, что виднелось, было невзрачным, худым и изможденным. Лишь глаза — большие, живые — казались одолженными на время у кого-то другого.
— Ого, какие умные слова ты знаешь, малыш… — пробормотал Дийк, исследуя аборигена. Прямой опасности не было, но он оставался напряженным: ребенок, один среди кучи трупов, мог сулить проблемы и трудности, а их мало кто любит. — Ты кто?
— Я Наки.
Значит, девочка. Он отвел от нее глаза и вновь обратил их на женский труп.
— Что у вас тут произошло?
— Наше селение принадлежало лорду Ротриму. Лорд Таф сжег его, потому что до этого лорд Ротрим уничтожил его владение. Он послал туда одного из своих рабов, больного чумой, потому что лорд Таф танцевал с леди Делой целых три танца на маскараде в честь дня рождения королевы, а лорд Ротрим только два. Откуда ты взялся, если ничего не слышал? У нас это все знают. Только мы надеялись, что это случится не с нами. Ближе к владениям лорда Тафа есть другое селение, и все ожидали, что ответный удар будет направлен на них.
— В забавные игры у вас тут лорды играют…
— Как и везде, — она пошевелила плечом под тулупом — должно быть, философски пожала. — Или у вас они играют в другие?
— Везде, говоришь… Теперь я понимаю, отчего у вас так пустынно. Просто чудо, что кроме ваших лордов еще остался кто-то, кто сеет им хлеб и кует оружие.
— Ты странно говоришь: вроде складно, но как-то не так.
— Потому что я чужой здесь. («Как и везде, впрочем. Чужой, чуждый всем — и вашему миру, и любому иному», — но это уже про себя.)
Девочка кивнула, принимая к сведению, и подошла ближе.
— Это моя мама, — спокойно сообщила она. — А там, — неопределенное движение в сторону обгоревшего скелета хижины, — мой отец. Только на него страшно смотреть — весь черный, и кожи не осталось, сгорела. А мама — ничего, красивая, — она провела пальцами по твердому лбу и пряди заиндевелых волос.
Странная девочка. Другая бы плакала, а эта только смотрит с непонятным выражением да хмурится. А глазами пошла в мать: такие же дымчато-голубые и чистые, с рыжеватыми искрами.
— А ты-то как жива осталась?
Дийк понимал, что не может просто уйти и оставить ее здесь, в руинах родного селения, среди окровавленных тел. Не зная, что предпринять, он задавал вопросы, дабы протянуть время.
— Я спряталась, и меня не заметили. Я маленькая — меня никогда не замечают.
Почувствовав его растерянность, она сама протянула спасительную соломинку:
— У меня брат в городе служит, в дворцовой охране. До него два дня пути, дорогу я знаю. Если хочешь, можешь меня проводить.
Сказала, словно оказала ему великую милость — усмехнулся про себя Дийк. Пожалуй, ради успокоения собственной совести можно потратить еще пару дней на этот неприветливый — ледяной и кровавый, мир.
— Так и быть. Собери свои вещи — и двинемся. Заночуем в пути — у меня нет желания спать по соседству с уснувшими вечным сном.
— Мне нечего собирать: все, что у меня было, — сгорело, все, что есть, — на мне.
Дийк думал, что она будет непрерывно болтать, как все дети, но Наки молчала. Он ожидал нытья, но девочка лишь тихонько сопела, проваливаясь в очередной сугроб почти по шею. Он не выдержал сам и понес ее на спине, поверх рюкзака. Наки не возражала и, кажется, даже задремала, уткнувшись носом ему в макушку. Она казалась невесомой с виду, но только не огромный тулуп — и он быстро выдохся. Рюкзак немилосердно натирал плечи, ноги было все тяжелее вытаскивать из рассыпчатого снежного месива. Поэтому, заметив расщелину между двумя огромными валунами, Дийк устремился туда.