Он вспоминал снежные равнины мира Наки, где солнце дробилось на миллиарды искорок в твердых кристаллах и резало до обильных слез глаза, и так странно было, обернувшись, видеть собственные следы, тянущиеся цепочкой, нарушавшие гармонию бесконечного блистающего белого…
Дийк говорил, и собственная речь повергла его в состояние транса. Он вновь видел все, о чем рассказывал, ощущал дивный запах странных океанских созданий, и привкус терпкой зелени на губах под кронами тысячелетних вязов в священной роще, и душную трясину разноцветных болот, и потусторонний холод горных вершин.
Когда он замолчал и включился в реальность, обнаружил, что слушают его уже двое. Даже трое — если считать растянувшегося под лавкой Гоа, озадаченно пялившего на хозяина золотые глаза и в непонятном волнении подергивавшего лапами.
Наки уже не лежала, а сидела, завернувшись во что-то яркое, вроде лоскутного одеяла, и медленными глотками тянула горячий настой из глиняной кружки. Старик сидел рядом и, приобняв ее за плечи, поддерживал кружку ладонью.
— Я и не знала, что ты так умеешь. Что в тебе есть такое! — Ее голос звучал слабее обычного, но несравненно бодрее, чем накануне.
— Я и сам не знал.
Промир отвернулся от их глаз, чувствуя себя опустошенным. Словно он не просто вспоминал, а долго и последовательно освобождался от чего-то.
— А какие у тебя еще есть скрытые достоинства, о которых я не подозреваю? Хотелось бы узнать: ведь ты мой попутчик. Вдруг ты ночами вышиваешь гладью или вяжешь варежки, а я и не догадываюсь.
— Нет, этим я точно не занимаюсь, не беспокойся! — Дийк фыркнул. — Это бабское дело, а я мужчина.
— Жаль, — девочка вздохнула. — Мне давно хотелось иметь вязаную шапочку, а то уши часто мерзнут. Может, стоит научиться?
Промир с рычанием вскочил на ноги, прыжком достиг лежанки, но вместо того чтобы задушить насмешницу, растрепал ей волосы.
— Я дико рад, что тебе лучше! Никогда больше не смей меня так пугать, вредная, безмозглая девчонка.
Наки тихонько захихикала. Она прислушалась к себе и кивнула:
— Да, мне лучше. Только спать очень хочется. Дедушка, — повернулась она к хозяину дома, — можно, я посплю?
— Конечно, малышка.
Она повозилась на лежанке, устраиваясь поуютнее. Перед тем как окунуться в целительный сон, Наки схватила ладонь старика и горячо пожала ее.
— Спасибо тебе, дедушка! И тебе тоже, — вспомнила она про своего спутника. — Спасибо, что не бросил меня, когда я стала обузой. Обещаю, что больше так не буду.
— Спи, Наки, — наклонившись, промир поцеловал ее в лоб. И с радостью отметил, что жар почти спал.
— Завтра девочке станет совсем хорошо…
Они сидели со стариком на улице, у дверей хижины, и разговаривали вполголоса, чтобы не потревожить ее сон.
Привратник вытянул худые жилистые ноги и неторопливо поглаживал большую лобастую голову рыша, которую тот пристроил ему на колени. Гоа тихонько посвистывал — должно быть, исполненный той же благодарности, что и его хозяин — за Наки, за кров и еду. Он старался выводить рулады нежные и мелодичные и от избытка прилежания подрагивал темной кисточкой на хвосте и часто моргал.
Бесцельно слонявшийся по двору голенастый Рум поглядывал на зверя с неприязнью, должно быть, ревнуя.
— Спать, иди спать, Рум…
Но птица сердито топнула лапой, протестуя. А затем принялась демонстративно и шумно искать что-то — или кого-то — у себя под крылом.
— Я даже не знаю, чем отблагодарить тебя…
— Пустяки! — Старик пренебрежительно махнул рукой. — Да ты и так уже отплатил: давно я не слыхал такого увлекательного рассказа. Развлек ты меня и порадовал, как никто.
— Отец, я устал, — Дийк и сам не понял, отчего у него вырвались эти слова. Наверное, ночь была такой тихой, а звезды светили настолько чисто и грустно, что так и подмывало раскрыть душу. — Я хочу покоя. Не могу больше двигаться — беспрерывно, безостановочно, бесцельно. Хочу найти тот мир, о котором твердит Наки, и остаться в нем. Остановиться, наконец.
— Останавливаться нельзя, — мягко возразил старик. — Человек растет, только пока движется. Стоит ему остановиться, расслабиться, замереть — как он начнет уменьшаться, стираться. Покой имеет смысл искать в себе, а не вовне. И даже когда найдешь свой райский мир, не стоит останавливаться. Ведь расти можно не только вширь, но и вглубь. Вовсе не обязательно бежать по горизонтали, когда можно прыгнуть вверх.
— А что там, вверху?
— То же движение, тот же путь.
— Что-то мне тоскливо становится от нарисованной тобой картины, отец. Словно человек — это некий вечный двигатель, механический и неостановимый.
— Нет, ты не прав. Чем больше ты пройдешь, тем больше станешь. И тем сильнее полюбишь сам путь. Вам, проходящим миры, проще: вы можете расти быстрее, двигаться сквозь. Тогда как обыкновенным людям не вырваться за рамки одного бытия. Приходится либо расти в нем, тесном и маленьком, либо завязнуть, потонуть во внутренних тупиках… Ох, что же я творю! — прервал он свою речь неожиданным горьким выпадом.
— Я бы не прочь остаться в каком-нибудь уютненьком тупике — лишь бы там водились синиекрылые драконы! — усмехнулся Дийк.
Привратник не ответил.
— Что-то не так? — обеспокоился промир.
— Да. Опять увеличиваю себе срок — срок пребывания в этой пустыне.
— Прости, если я чем-то…
— Ты не при чем, путник, — старик со вздохом потер высоченный лоб, подергал курчавую прядь над ухом. Гоа, перестав свистеть, поднял голову и обратил на него обеспокоенный взор. — Я забылся, увлекся. Принялся поучать, как когда-то прежде.
— И что в этом плохого?
— Мне нельзя никого учить. Мне следовало бы вообще замолчать, утихнуть. Стать таким, как эта трава, — он пошевелил босой ступней влажные от ночной росы стебли.
— Не понимаю… Наверное, это как-то связано с твоим прошлым. Оно мне неведомо, но все равно прошу меня извинить за невольно причиненную боль.
— Ты и впрямь хочешь услышать мою историю? — Привратник покосился на собеседника. Дождавшись кивка, заговорил, осторожно убрав с колен голову рыша и подтянув их к груди, словно озябнув. — Я совершил предательство, как уже говорил. Когда-то я был очень авторитетным человеком. Меня называли мудрым, обретшим истину. Я прочел миллион книг и, помимо чужих мыслей, имел свои собственные. У меня было много учеников, преданных молодых людей, впитывавших каждое мое слово с почтением и придыханием. Один из них, всего один, как-то посмел не согласиться со мной, опровергнуть мое мнение. Годы спустя я понял, что он был прав тогда. Но даже если бы он ошибался, если бы по молодости сказал глупость, это ничего бы не изменило… Меня сильно разгневали его слова — показались нарушением иерархии. Что станет с миром, если цыплята будут учить петухов? Я высмеял его, очень едко, в присутствии многих людей. Изобразил вздорным, горделивым и лживым. Я предал этого мальчика, поскольку в его глазах был воплощением доброты, мудрости и справедливости. Вот так…
— И что было дальше? — тихо спросил промир.
— Дальше? Юноша ушел и вскоре погиб — наше государство как раз в то время развязало войну с соседями. Надо заметить, до этого он ни разу не брал в руки оружие и вид крови и чужих страданий приводил его в содрагание. А я, спустя положенный мне срок, оказался здесь, — Привратник повел рукой, отчего одна из пестреньких птиц, присевших было к нему на плечо, вспорхнула и вернулась на крышу. — Здесь некого учить, кроме насекомых, сусликов да птах. Здесь мне приходится возделывать землю, чтобы прокормиться — мне, в былые времена не державшего в руках ничего тяжелее книги. Первое время я пытался умереть. Не работал, не сажал зерно, просто лежал и смотрел на небо — то синее, то черное, то розовое, то золотое. Но умирало не тело, умирал мой разум: я зацикливался на суетных мыслях о пище, забывал свои знания, терял ясность восприятий…